Онлайн книга «Софья Алексеевна»
|
— Всех слухов, государь, не переслушаешь. — Значит, ходили. Говори о чем, боярин Хитрово, ничего не утаивай! — Да что ж сказать тебе, государь, болтали, будто донос на отца Андрея святейшему был, а святейший по нему дознание распочал. Весь приход былой расспросил, слуг всех в доме духовниковом на спытки взял. — И мне не доложили? — Не гневайся, государь, кому же докладывать-то тебе было? Из попов никто бы не решился, да ты и сам подтвердил, что суд и расправу над ними одному патриарху творить, а мирским не мешаться. — А ты что ж, боярин? — Не мои это дела, государь. Да и то сказать, покуда не проверишь, нешто мыслимо слух твой государский пустозвонством всяческим занимать. — Власть свою кир-Иоаким над царем показать решил! — Коли глупость скажу, прости, великий государь, только, по моему разумению, владыку досада берет, что больно благоволишь ты духовнику-то своему. С ним и время проводишь, с ним и веселишься, за столом сидишь. Как тут не подосадовать-то. — Донос-то о чем, поди, и об извете все знаешь, Богдан Матвеевич? — Знать, государь, не знаю, а что слыхал, перескажу. В невежестве отца Андрея обвинили. — Не им судить! — Еще в мздоимстве: у прихожан немалые будто бы деньги в свое время бирывал. — Вот в свое время и писать надо было. — И я так мыслю, государь, пустяки все это. Вот только насчет женки… — Какой женки? — Да так, государь. Приблудной. В доме она у духовника живет. Так будто бы владыка ее спрашивал, жила ли она с отцом Андреем, а коли жила, то по доброте аль неволею. — И что женка та поведала? — Да что женка сказать может. Что жила с отцом Андреем, призналась, мол, поначалу по доброте, а там и неволею. Вот за все то владыка будто и вознамерился отца Андрея под запретом держать — чтоб ему не священствовать, не благословлять и даже не исповедовать. — И давно такой разговор пошел? — Как только ты, государь, из Москвы уехал. 10 ноября (1674), на день памяти апостолов от 70: Ераста, Родиона, Сосипатра и прочих, царь Алексей Михайлович приехал из Преображенского в Москву просить патриарха о прощении своего духовника Андрея Савинова. Патриарх царю в его просьбе отказал. 11 ноября (1674), на день памяти преподобного Феодора Студита и блаженного Максима, Христа ради юродивого, Московского чудотворца, царь Алексей Михайлович вернулся в Преображенское, поставив для бережения караул у дома духовника — стрелецкого сотника с 20 стрельцами. 13 ноября (1674), на день памяти святителя Иоанна Златоустого, в Преображенском состоялись комедиальные действа, на которых был царь с царицей. — Недолго государь-батюшка в Преображенском погостил, Марфушка, ой, недолго. О Андрее Савинове, видно, беспокоится — как бы зла ему какого от владыки не вышло. — Тебе, Софья Алексеевна, куда ни глянь, хитрости мерещатся. В Москве государь-батюшка позадержался, это верно. А в Преображенском он завсегда до той поры остается, пока путь санный установится — чтоб боярам да дворянам по поместьям своим разъехаться. Чего ж их обижать, коли нынешним годом снегу рано навалило, ишь, и сегодня всю ночь шел. Глядишь, все деревца в садах пообломает. — Обломает, новые посадят. На то и садовники есть. А ты лучше скажи, понравилось ли тебе последнее действо? Мне так не больно. — Чего ж так, Софьюшка? Разве что о языке нашем думать бы надо. Немецкий не каждый поймет, а русский так перекорежат, до смысла не дойдешь. Иной раз такой смех возьмет. Ты «Пещные действа»-то [90] помнишь, аль мала была — позабыла? — Как не помнить. Еще как огонь загорался округ да гром небесный гремел. Веришь ли, царевна-сестрица, за каждым разом чуда Господня ждала. А уж когда отроки с хором петь начинали Херувимскую, так и вовсе в раю бывала. — Да нет, я о халдеях. Вот веселье было, так веселье! Речистые, голосистые, сноровистые. И одежа на них скоморошья — яркая, алым цветом переливается. Хорошо! А иной раз их и к государыне-матушке приводили. Любила покойница им посмеяться. Бывалоча, рученьками всплеснет, в ладоши захлопает, а у самой слезки из глаз от смеху-то. — Матушка смеялася? Кабы не ты, царевна-сестрица, говорила, нипочем бы не поверила! — Думаешь, человека от смеху отучить трудно, Софьюшка. Утешить трудно, а огорчить да обидеть, чтоб об улыбке забыл, ничего не стоит. Была бы воля… — У нас в теремах иной воли, как посмотрю, и не бывает. А ты все пишешь, царевна-сестрица? Никак вирши складываешь? — Да так, от безделья больше. Помнишь, отец Симеон фацецию нам о шуте пересказывал, как лекарь его голову лечил. Что-то он теперь царевичу Федору Алексеевичу растолковывает? — Давно не видела его, Марфушка? — Что дни-то считать. — Так обидно ведь! — Может, и обидно, да что поделаешь. Иной раз так сердечушко прихватит, хоть волком вой. Царица молодая тут надысь шутить принялась. Мол, от учения старость скорее наступает. Сама румяная, пышная, кровь с молоком. — А государь-батюшка только посмеивается. Как на икону, на отродье нарышкинское глядит, наглядеться не может! — Государя-батюшку-то ты оставь, Софьюшка. Негоже родителя и государя осуждать. Лучше давай тебе вирши почитаю. Хочешь? Голова у шута гораздо болела, Волосами ж вся сильно поседела. Так он за несколько дней лекаря приговорил, Чтоб тот ево голову лечил С таким уговором: так здраву голову учинить, Как от рождения своего должна она была быть. Лекарь лечить голову обязался, А вот о седых волосах не догадался. И, вылеча боль, говорит: извольте себя здравым признать, Мне ж надлежащую за то плату дать. Шут отвечал: нельзя, о сем договор заключил, Головы моей лечением не кончил. Я просил так себя лечить, Как я от рождения своего мог быть: Смотри-ка, в то время были волосы иные, А сейчас видишь на голове седые! — Марфушка, сестрица, давай сами действа сочинять. Поди, лучше немецких будут! — С отцом Симеоном бы посоветоваться… — Неужто способу не найдем? Изловчимся, верь слову, изловчимся, царевна-сестрица. А ты слыхала, на Печатном дворе новости-то какие? Епифания Славинецкого главным в переводе Библии с языка греческого на славянский сделали. |