Онлайн книга «Софья Алексеевна»
|
— Чай, без батюшки твоего боярина Богдана Матвеевича не обошлось. У кого, как не у Хитрово, все мастера-то русские лучшие. А супруг-то твой один наследник? — Один-одинешенек, государыня-царевна. Старой-то княгине часть ее вдовью выделили, а на остальном Иван Борисович остался. Если чего мне в Москве и жалко, так то, что окончания палат троекуровских не увижу. — Увидишь, Василиса Богдановна, еще как увидишь. На службу на всю жизнь не уезжают. Перебудет твой князь годок-другой во Пскове, а там и возвернется в белокаменную, к себе в гости царевен позовешь. — Ой, я бы рада-радешенька, государыня-царевна. Может, и у нас обычай такой заведется — царское семейство у себя гостить. А знаешь, князь-то мой такое и придумал — чтобы с Охотного ряда гульбище у наших палат было да лестница широкая, прямо в парадные покои. Уж как бы я тебя, государыня-царевна, у сходов-то этих принимала. Да и знаешь, чудо какое мне князь про Псковщину рассказывал. Там на каждом пиру хозяйки выходить должны, чарки гостям подносить да целоваться с ними, а сами что ни на есть богатейшие наряды надевать. — Разве и в Москве обычая такого нет? — Есть, есть, государыня-царевна. Да не о том я совсем. У псковичей будто бы ступеньки в палату столовую особые ведут. Хозяйка по ним спускаться должна. Покуда идет, чтобы всем гостям ее рассмотреть — окошко там сбоку прорезано. А сбоку зеркало от печки обращатое, пестрое-пестрое. Таково-то нарядно да празднично все выходит. Каждая сударушка кралей писаной покажется. Кому не хочется других посмотреть да себя показать! — Хотеть-то, может, и хочется, да еще далеко царевнам до чуда такого, хотя… 28 мая (1676), на день памяти священномученика Ферапонта, епископа Сардийского, и мученицы Феодоры девы, князь Шаховской получил у патриарха благословение ехать на воеводство в Псков. 31 мая (1676), на день празднования иконы Божией Матери, именуемой «Нерушимая стена», окольничий Иван Федорович Волынский благословился у патриарха, что идти ему на службу на Дон. 8 июня (1676), на день памяти великомученика Федора Стратилата и святителя Федора, епископа Суздальского, патриарх благословил князя Никиту Семеновича Урусова, что государь назначил его ехать в Великий Новгород на воеводство. В государевых покоях с рассвета беготня. Не спится великому государю. Только глаза откроет, чтобы все советники уже в Крестовой палате дожидались. Неведомо кого на сей раз кликнет, с кого начнет. Иной раз со стольника Лихачева Алексея Тимофеевича. [99] Чаще с постельничего Языкова Ивана Максимовича. [100] Он уж и стольником стал, и первым судьей в Дворцовом Судном приказе. Постельничим-то его прислуга про себя зовет — царского указу еще нету, а по всему видать, ждать недолго. Сынок Семен и тот уж и комнатный стольник, и чашник. Никому из старых государевых любимцев не верит Федор Алексеевич. Молод-молод, а опаслив. Ко всем будто заново присматривается. Из сестер и то не всех жалует. Разве что Марфу Алексеевну царевну — погодки они с ней. Да и Федосья, как подросла, все возле Марфы Алексеевны время проводит. О царевнах тетеньках и вовсе слушать не хочет — отмахивается. Вдовая царица хотела было о делах своих просить, отослал. Родством не считается. Где там! Отцовских привязанностей не помнит. Вон и сегодня только и разговору, как с любимцами былыми разобраться. Никита Иванович Одоевский одно подсказывает — давно во дворце, далеко видит. У Языкова свои расчеты — короткие, злые. Зато и государя не в пример чаще видит, лишнее сказать может. — Иван Максимович, не далеко ли боярина Артамона Матвеевича сослали? Никак в Пустозерск? — А чего же ему, великий государь, ближе-то воду мутить? Мало он тут поживился, мало волюшку свою потешил — пущай отдыхает да грехи свои замаливает. Боярин! Из грязи да в князи! Обок с протопопом Аввакумом самое ему место. — Протопопа-то сожгли. — Сожгли, великий государь. Было кого вспоминать! — Не вспоминать, Иван Максимович, а помнить. Отец Симеон всегда мне толковал: государь не вспоминать — помнить все должен. Ни по-доброму, ни по-злому. Для дела. Знаю, Пустозерск еще при государе Иване Васильевиче Грозном князем Курбским заложен в Югорской земле ясак с самоедов собирать да от них же край хранить. Воеводы там жили. Городок от реки Печоры верст двадцать, не боле. На озере. Жителей сотни не наберется, а церквей много. — Вишь, государь, все-то ты знаешь, обо всем осведомлен. Науками никогда не пренебрегал. Господь тебя к престолу готовил. А Матвеева не казнил же ты — и на Печоре люди живут, да еще государеву службу несут, не жалуются. Одно только — каково в тех краях англичанке-то матвеевской, супруге-то его. — Откуда ты, Иван Максимович, англичанку-то взял. Гамильтоны, что при Грозном на русскую службу записывались, то ли шотландцы, то ли датчане. Воевали преотлично, вот и у нас государевой ласки немало видели. Боярыня Евдокия Григорьевна только что языки иноземные знает, образование имеет, а так всем обиходом наша, русская. — Не скажи, не скажи, государь, иноземная кровь она завсегда скажется. — А коли ты каждого в дворянстве нашем разберешь, не много ли кровей иноземных обнаружится. Чисто русской, поди, ни у кого и не сыщешь. Лучше давай о духовнике батюшкином поговорим. — Как прикажешь, великий государь. Андрея Савинова ты подписал в Кожеезерский монастырь. Погулял поп, ой, погулял. На каждом пированье государевом в первом столе сиживал. Водками да романеею так часом нальется, что за руки до порога стащишь. Еще песни горланить любил. — А ты не помнишь его любимый сказ про небывальщину. Еще покойный батюшка смеялся всегда, слезы утирал. Раз один слыхал. Ранее по возрасту государь-батюшка в пиры меня не брал. — Как не помнить, великий государь. Всю, как есть, помню. Небылица в лицах, небывальщинка, Небывальщинка да неслыхальщинка: Ишша сын на матери снопы возил, Всё снопы возил, да всё коноплены. Ой! Небылица в лицах, небывальщинка, Небывальщинка да неслыхальщинка: На горе корова белку лаяла, Ноги росширят да глаза выпучит. Ай! Небылица в лицах, небывальщинка, Небывальщинка да неслыхальщинка: Ишшо овца в гнезде яйцо садит, Ишшо курица под отсеком траву секёт. Ну! |