Книга Моя жизнь и время, страница 31 – Джером Клапка Джером

«Кухарку» я сперва назвал «Знаменитость», а если бы с самого начала назвал «Кухарка», режиссер непременно пожелал бы переделать в «Знаменитость». Эта пьеса доказала мне, увы, что отзывы критики никак не влияют на успех или неуспех спектакля. Больше ни одно из моих произведений не удостоилось таких безудержных похвал. Раскрыв наутро газету, я глазам своим не поверил. Обычно, если премьера прошла не совсем катастрофически, пишут, что спектакль «спасли» актеры, но на этот раз критики благосклонно упомянули и автора. Мы решили, что пьеса продержится рекордно долгий срок. Я заказал новый фрак. А нужно бы мне вспомнить слова Чарлза Фромена и дождаться сборов за неделю. Но за границей и «Кухарку» тоже ждал успех, так что я утешился известной пословицей насчет пророка.

Репетиции — мучительное время. У всех нервы на пределе. Дружбу всей жизни может сгубить вопрос о том, должен ли актер, прежде чем признаться героине в любви, отступить на три шага вправо и остановиться в центре сцены, взявшись левой рукой за спинку стула, или ему следует открыть свои чувства, стоя на коврике перед камином и опираясь левым локтем на каминную полку. Автор считает, что нужно встать на коврик, — только так он сможет передать героине всю глубину и силу своей страсти. Режиссер убежден, что истинный джентльмен вначале обойдет вокруг стола и будет говорить, спрятавшись за спинку стула. Ситуацию спасает актер: он «чувствует», что сделать это можно, только находясь за дальним левым углом стола.

— Ну что ж, мой мальчик! Если для вас это так важно… — говорит режиссер. — В конце концов вам играть.

— А знаете, — подхватывает автор, — пожалуй, он прав. Так действительно лучше.

Репетиция продолжается, и через пять минут вспыхивает новый спор: будет ли естественней для отца проклясть любимую дочь до или после того, как она снимет шляпку?

В старину в моде было движение. Герой и героиня вели пылкий диалог, сидя по разные стороны рояля. По истечении минуты постановщик восклицал:

— Так, дорогие мои, давайте-ка шевелиться! Больше жизни! Вы же не приклеены к стульям!

Герой с героиней вставали и менялись местами.

В наши дни маятник качнулся слишком далеко в сторону другой крайности. Помню, как-то на репетиции исполнительница главной женской роли вдруг вскочила и затопала ногами.

— В чем дело? — спросил режиссер.

— Ничего страшного, через минуту буду в порядке, — отвечала она. — Просто ноги затекли.

Самое жуткое испытание выпало на мою долю в связи с музыкальной комедией, которую я написал для Артура Робертса, — он тогда играл у Левенфельда в Театре принца Уэльского. Австриец Левенфельд сколотил состояние на торговле элем фирмы «Копе». Двадцать лет назад этот безалкогольный напиток пользовался большой популярностью, пока налоговая служба не установила, что алкоголя в нем содержится больше, чем в обычном пиве, какое подают в трактирах. Левенфельд очень обижался на лондонских критиков за то, что они не берут чеки.

— Почему нет? — негодовал он. — Объявление в солидной газете стоит сто фунтов. Я дал бы критику десять — и ему выгодно, и мне экономия.

Он не сомневался, что такое время еще придет.

Артур Робертс отвел меня в сторонку.

— Напиши мне роль с капелькой пафоса. Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Веселую, но с двойным дном. Чтобы зрители потом говорили: «Я всегда знал, что Артур умеет насмешить, но черт возьми, я не думал, что от его игры могут быть слезы на глазах!» Понимаешь, о чем я?

Я уехал за город и взялся за работу. Сюжет казался мне интересным. Там были моменты, когда, если сыграть как надо, перехватывает горло. Правда, заканчивалось все хорошо. Персонажа я сделал трактирщиком, получившим в наследство отель. Робертс на чтении не присутствовал. На первой репетиции он отвел меня в уголок и сказал:

— Слушай, у меня идея по поводу роли. Пусть я буду молодой фермер. — Он блестяще изобразил сомерсетширский деревенский выговор. — Такой вот простачок. И во втором акте…

— Не получится, — возразил я. — Ты владелец гостиницы в Мейденхеде.

— Отлично! Ты просто уменьши гостиницу и назови ее фермой!

Я пытался его урезонить, но он уперся. Просто сам не свой был, так хотел сыграть фермера. По его описанию роль выходила забавной и небанальной. Я просидел одну-две ночи и превратил персонажа в фермера. Худо-бедно провели пару репетиций, и тут его вновь озарило. Он захотел быть детективом, выдающим себя за официанта-итальянца.

— Что тут трудного? У старухи стащили драгоценности, я влюблен в дочку. Бестолковые полицейские не могут поймать вора, и я берусь за расследование ради возлюбленной.

Для этого требовалось переписать половину акта. Я переписал. Три дня спустя Артур пожелал стать французским маркизом, который в эмиграции вынужден давать уроки англичанам в Сохо.

— Как ты не понимаешь? — горячился он. — Тут будет место пафосу! Я заставлял зрителей смеяться, теперь я заставлю их плакать. Разнообразие, вот что нам нужно!

Самого спектакля я так и не увидел. Говорили, что Артур совершенно очаровал публику. Критики очень хвалили его разносторонность. За меня пьесу дописывал Адриан Росс (Артур Роупс). Он работал потрясающе. Записывал сцену — и очень хорошую сцену, — пока Артур Робертс разыгрывал ее прямо перед ним. Назавтра Артур забывал все вчерашнее, и Роупс писал для него новую сцену.

«Жильца с четвертого этажа» я написал для Дэвида Уорфилда. Вначале это был рассказ. Издатель Джон Мюррей подал мне мысль сделать из него пьесу, а когда я увидел Уорфилда в «Учителе музыки», мне показалось, что он — идеальный актер для этой роли. В нем нет того достоинства и властности, как у Форбс-Робертсона. Его Незнакомец побеждал бы мягкостью и убеждением. Во время американского турне я попросил своего литагента, мисс Марбери, связаться с Веласко, импресарио Уорфилда. В пульмановском вагоне где-то между Вашингтоном и Нью-Йорком я обрисовал ему свою идею. Она его захватила. Мы оба не были уверены, как пьесу примут зрители. Мне казалось, я смогу написать так, чтобы не задеть ничьих чувств. Веласко решил довериться мне, и, вернувшись в Англию, я приступил к работе. Писать было нелегко: пьеса была из тех, которые нужно не придумать, а прочувствовать. Я жил в пустынной части Чилтернских холмов, вокруг расстилались бескрайние просторы — это помогало настроиться на нужный лад. И вот наконец пьеса готова. Я вернулся в Америку для постановки «Сильвии» — пьесы, которую я написал для Грейс Джордж, — и взял с собой рукопись «Четвертого этажа». Поздно вечером в театре Веласко в Нью-Йорке я прочел пьесу Уорфилду и Веласко. Мы были одни в здании, а после отправились ужинать в клуб Уорфилда. Было уже три часа утра, и в ресторане не нашлось ничего съедобного, кроме маринованных огурцов и холодной говядины. Мы сами не замечали, что говорим шепотом. Пьеса произвела сильное впечатление. Подозреваю, что позже Беласко струсил. Мы заключили договор на следующее утро в кабинете мисс Марбери. Беласко попросил меня, когда вернусь в Англию, встретиться с художником Перси Андерсоном — пусть нарисует эскизы действующих лиц. Когда он работал над рисунками, к нему в мастерскую в Фолкстоне зашел живший по соседству Форбс-Робертсон. Форбс заинтересовался рисунками, и Андерсон показал ему пьесу.