Онлайн книга «Лира Орфея»
|
Засим должна последовать уморительно смешная песня Пигвиггена (я уже упомянул, что его будет играть мадам Вестрис?) об охоте на кабана (с некоторой игрой на слове «охота», как то: «мы отправились на охоту» и «ему охота»), а затем охотники повторяют припев. В этой сцене должен быть очень явным мотив волшебства. Желательно, чтобы в декорациях и одежде доминировал голубой цвет, символизирующий волшебную силу Пигвиггена, — он быстр и ловок, подобие Пака, в противоположность тяжеловесной, комической магии Мерлина. Может, вставить здесь еще песню? Пигвигген должен понравиться всем зрителям, и дамам, и джентльменам: первым — как очаровательный мальчик, вторым — как очаровательная девушка в голубых одеждах мальчика. Сей трюк был столь хорошо известен Барду! Я предложил в письме к герру Г., чтобы Пигвигген пел примерно следующее: Король равнялся с мудрецом: Кто красен жезлом, кто лицом, Чья кровь знатней и голубей, Кто всех сильнее и мудрей? — Боюсь, у современной публики эти строки вызовут нездоровое оживление, — заметил Даркур. — Прости, Пенни, я не хотел тебя перебивать, но в наше время упоминать о жезлах, голубом цвете и мальчиках, которые на самом деле девочки, следует с большой оглядкой. — Погоди, то ли еще будет, — ответила Пенни и продолжала читать письмо: Любовная пиния Ланселота и Гвиневры составляет основную романтическую тему оперы. Я набросал дуэт, чтобы Гофман начал его обдумывать. Я не композитор — хоть и не чужд музыке, как уже говорил, — но, думаю, эти стихи помогут создать нечто подлинно прекрасное человеку, обладающему даром композитора, — как, мы имеем основания полагать, Гофман. Итак, Ланселот стоит под окном Гвиневры. Ночь темна, и ярко светят Звезды над водой, О, любимая, мы встретим Эту ночь с тобой. Будет литься эта песня, Будет лютня подпевать, Будет голос твой чудесный Страсть и нежность пробуждать. Ночь темна, и ярко светят Звезды над водой, О, любимая, мы встретим Эту ночь с тобой. — Простите, можно вас побеспокоить на предмет еще капельки виски? — вполголоса спросил Холлиер у Артура. — Всенепременно. Если там и дальше в том же духе, то мне самому понадобится большой стакан, — ответил Артур и передал Холлиеру графин. Оказалось, что Даркуру и Пауэллу тоже необходимо выпить. — Я должна заступиться за Планше, — сказала Пенелопа. — Всякое либретто при чтении звучит очень плохо. Но послушайте, что отвечает ему Гвиневра из окна: Ах, боже мой, бушуют страсти В моей груди! Ах, я твоя, ты — мое счастье, Ко мне приди. Я неприступной, вероятно, Тебе кажусь — Пока в любовь я безвозвратно Не погружусь. Дальше, насколько я поняла, по замыслу Планше Ланселот уговаривает Гвиневру вступить с ним в сношения через дупло, где они будут оставлять друг другу условные знаки. — Только не это, — сказал Пауэлл. — Сначала голубые мальчики, а теперь сношения в дупло прямо на сцене. Нас разгонит полиция. — Будьте любезны, перестаньте пошлить, — сказала Пенни. — Не все любовные песни так сентиментальны. Послушайте, что должен петь турецкий султан, когда Круглый стол прибывает к его двору. Красота Гвиневры его немедленно сразила. Он поет: Я думал о пери и гуриях, О звездах арабских ночей, Но эта прекрасная фурия! Сравнится ли кто-нибудь с ней? Какая страсть! Какая страсть! Какая страсть В любом ее движении! Когда б мечта моя сбылась, сбылась, сбылась — Дарить ей наслаждение! — Пенни, вы серьезно нам это предлагаете? — спросила Мария. — Планше, безо всякого сомнения, предлагал это серьезно — и с полной уверенностью. Он знал свой рынок. Это либретто начала девятнадцатого века — я вас уверяю, что в ту эпоху людям нравилось именно такое. Эпоха регентства, ну или достаточно близко к ней. Любители музыки насвистывали и пели «Избранные парафразы из концертов», играли их на шарманке и барабанили на своих любимых лакированных «фортепьянах». В те времена, бывало, ставили Моцарта, из которого выбрасывали целые куски и заменяли их веселенькими новыми мелодиями Бишопа. Это потом опера стала очень серьезным делом, почти священнодействием, и ее стали слушать в благоговейной тишине. В эпоху регентства люди считали оперу забавой и обходились с ней по-свойски. — И что ответил Гофман на эту чушь? — спросил Холлиер. — Мне кажется, «чушь» — немного слишком сильное слово, — заметила Пенни. — Подобный юмор совершенно омерзителен! — воскликнул Артур. — Планше очень свысока относится к прошлому, а я этого терпеть не могу, — сказала Мария. — Он вертит Артуром и его рыцарями, как будто у них нет ни капли человеческого достоинства. — О, это верно. Очень верно, — согласилась Пенни. — Но разве мы от него чем-нибудь отличаемся — со всеми нашими «Камелотами», [21] «Монти Пайтонами» и прочим? Театралам всегда льстило, когда их много-раз-прапрадедушек представляли идиотами. Иногда мне кажется, что нелишне было бы учредить Хартию прав и свобод для покойников. Но вы совершенно правы: это юмористический текст. Послушайте, что поет Элейна, когда Ланселот дает ей отставку: Прекрасным утром летним Прощаюсь я с надеждой: Коль мне не быть твоею, Навек смежу я вежды. На ложе темной ночью Мою получишь весть, Услышишь тихий голос: «Я здесь, я здесь, я здесь!» — Прямо какая-то лебединая песнь, — заметил Артур. — А что там с грандиозным патриотическим финалом? — спросил Даркур. — Сейчас посмотрим… где это? А, вот: Ликует лес, ликует дол: Се на престол Артур взошел! С великой радости народ Хвалу правителю поет. Слава, слава королю По-ве-ли-те-лю! — В этом даже и смысла нет никакого, — сказал Холлиер. — И не должно быть. Это патриотизм, — ответила Пенни. — Неужели Гофман положил это на музыку? — спросил Холлиер. — Нет. Вот последнее письмо, которое, судя по всему, подводит черту. Слушайте. |