Онлайн книга «Французская сюита»
|
— Да это же дамы Перрен! Семейство Перрен (владельцы прекрасного сада, разоренного немцами) было «украшением своего края». Мадам Анжелье испытывала по отношению к тем, кто носил фамилию Перрен, чувства, какие испытывают члены одного королевского дома к членам другого: уверенность и покой, оттого что они люди одного круга и одних взглядов; безусловно, временные разногласия могли развести и их, но связь их пребывала прочной и неразрывной, и вопреки любым войнам и любым выходкам министров они оставались единым целым — если трон в Испании колебался, то колебался он и в Швеции. Когда нотариус из Мулена сбежал с деньгами и Перрены лишились девяноста тысяч франков, Анжелье содрогнулись от ужаса. Когда мадам Анжелье за бесценок получила землю, которая «всегда принадлежала Монморам», Перрены торжествовали. И это чувство сословного родства не шло ни в какое сравнение с тем скудным уважением, которое буржуа питали к аристократам Монморам. С самой искренней почтительностью мадам Анжелье попросила мадам Перрен не беспокоиться, когда та при виде нее слегка приподнялась со своего места. Если в дом Анжелье входила госпожа де Монмор, хозяйка всегда испытывала досадное чувство неловкости, но относительно мадам Перрен у нее не было сомнений — та одобряла в ее доме все: и фальшивый камин, и запах погреба, и прикрытые ставни, и чехлы на мебели, и оливковые с серебряными пальмовыми ветвями обои. Приличия они тоже понимали одинаково: угощение — графин оранжада и несколько засохших печеньиц — гостья не сочтет ни жалким, ни неподобающим. Мадам Перрен увидит в нем лишнее подтверждение богатства дома Анжелье, потому как чем ты богаче, тем бережливее; гостья угадает в нем свое собственное пристрастие к экономии, свою приверженность к аскетизму, свойственные всей французской буржуазии, что черпает радость в тайных лишениях. Мадам Перрен рассказала о героической гибели сына — его убили немцы в Нормандии, начав наступление; теперь она получила разрешение побывать на его могиле. И долго — долго жаловалась на дороговизну путешествия, и мадам Анжелье очень хорошо ее понимала. Материнская любовь и деньги — это совершенно разные вещи. Перрены жили сейчас в Лионе. — Голод в городе страшный. Я видела, продают ворон по пятнадцати франков за штуку. Матери кормят детей вороньим бульоном. И не подумайте, что я говорю о работягах. Нет, сударыня! Речь идет о людях таких, как вы и я. Мадам Анжелье горестно вздохнула; она представила себе людей своего круга, своих родственников, которые делят ворону на обед. Картина таила в себе что-то чудовищное и оскорбительное (впрочем, если бы ворон ели простые рабочие, дело ограничилось бы одной-единственной фразой: «Ах, бедняги!»). — Но вы, по крайней мере, свободны! В вашем доме не живут немцы, а у нас живет. Офицер! Да, мадам, в этом самом доме, за этой самой стеной, — произнесла госпожа Анжелье, показав на оливковую стену с серебряными пальмовыми ветвями. — Мы знаем об этом, — сказала мадам Перрен не без замешательства. — Мы узнали об этом от жены нотариуса. Она последняя переходила демаркационную линию. Именно по этому поводу мы к вам и пришли. Все взгляды невольно обратились к Люсиль. — Объяснитесь, сударыни, — холодно предложила мадам Анжелье-старшая. — Нам говорили, что офицер ведет себя исключительно корректно. — Да, так оно и есть. — Люди видели, и не раз, что он говорит с вами с исключительной вежливостью, не так ли? — Со мной он не говорит, — высокомерно сообщила мадам Анжелье. — Я бы этого не потерпела. Признаю, что подобное поведение неразумно (на слове «неразумно» она сделала ударение), мне на это уже указали, но я мать военнопленного и в этом качестве за все золото мира не могу не видеть в каждом из этих господ смертельного врага. Но есть люди более… как бы это выразиться?., более гибкие, более, возможно, реалистичные… к ним, в частности, принадлежит моя невестка… — Да, я отвечаю нашему постояльцу, когда он ко мне обращается, — подтвердила Люсиль. — И вы правы, тысячу раз правы! — воскликнула мадам Перрен. — И на вас, дорогая крошка, все мои надежды! Речь идет о нашем бедном доме. Он разорен, не так ли? — Я видела только сад… сквозь решетку… — Дорогое дитя мое, не могли бы вы помочь нам вернуть кое-какие вещи, которые там находятся и для нас особенно дороги? — Я, сударыня? Но каким образом? — Не отказывайте. Речь идет о том, чтобы пойти к этим господам и походатайствовать за нас. Я нисколько не сомневаюсь, что все может быть разбито, сожжено, но надеюсь, что вандализм имеет свои пределы и можно получить портреты, семейные письма или кое-что из мебели, имеющее ценность лишь как память. — Мадам, обратитесь сами к немцам, которые занимают дом и… — Никогда, — ответила мадам Перрен, выпрямляясь во весь рост. — Никогда я не переступлю порога собственного дома, раз его занял враг. Это вопрос самоуважения и… чувств. Они убили моего сына, мальчика, который поступил в Политехнический в шестерке первых. Сегодня я с дочерьми переночую в номере гостиницы «Для путешественников». А завтра, если вы сможете, постарайтесь разыскать для нас кое-какие вещицы, я дам вам список и буду вечно вам благодарна. Если я окажусь лицом к лицу с немцем — я-то себя знаю! — могу запеть даже «Марсельезу», — сказала мадам Перрен, и голос у нее угрожающе завибрировал, — и меня отправят в какой-нибудь прусский лагерь. Нет, это не будет для меня бесчестьем, но у меня дочери. Я должна беречь себя для семьи. И я прошу вас, бесценная Люсиль, сделать для меня, что возможно. — Вот список, — сказала младшая дочь госпожи Перрен. Она развернула листок бумаги и прочитала: «Фарфоровый тазик и кувшин для воды с нашим вензелем, украшенные бабочками; корзинка для салата; чайный сервиз белый с золотом из 28 предметов, у сахарницы потеряна крышечка; два дедушкиных портрета: 1. на коленях кормилицы, 2. на смертном ложе; оленьи рога из прихожей, память о моем дяде Адольфе; бабулина тарелочка для каши (фарфоровая с позолоченным серебром); папина запасная вставная челюсть, он забыл ее в туалетной; черное с розовым канапе из гостиной. В левом ящике письменного стола (ключ прилагаю): страничка первых прописей моего брата; письма папы к маме из госпиталя, когда он находился на излечении в Вителе в 1924 году (письма перевязаны розовой шелковой ленточкой); все наши портреты». Читала она в гробовом молчании. Мадам Перрен под своей вуалью тихо плакала. — Тяжело, очень тяжело лишаться реликвий, которыми так дорожишь. Я прошу вас, дорогая Люсиль, не пожалейте усилий. Будьте красноречивы, ловки… Люсиль посмотрела на свекровь. — Этот… военный, — начала мадам Анжелье с трудом размыкая губы, — еще не вернулся. Сегодня вечером вы его не увидите, Люсиль, но завтра утром вы можете обратиться к нему и попросить помочь. — Обещаю. Сделаю непременно. Мадам Перрен привлекла Люсиль к себе и обняла руками в черных перчатках. |