Книга Три сердца, страница 21 – Тадеуш Доленга-Мостович

Нет, их ночи были наполнены теплом, сладостным и жадным удовлетворением чувств. Для Кейт этого было достаточно, и она даже начинала думать, что такие разрекламированные ураганы и самумы [6] страсти являются плодом расстроенного воображения эротоманов или уделом сексуально озабоченных женщин.

Однако она, хотя отдавала себе отчет, что не любит Гого, имела право верить, что будет с ним счастлива. В соответствии со своими убеждениями Кейт умела примириться с действительностью. Она видела перед собой только одну цель: поднять мужа до такого жизненного уровня, при котором он перестанет стыдиться своего происхождения и начнет ценить себя. За это она готова была бороться, для этого она мобилизовала все свои силы и возможности, стараясь помочь ему как можно больше. А поскольку она знала, что продвижение Гого невозможно, пока он не поверит в себя, только в себя, то стремилась сократить период получения пенсии из Прудов, той пенсии, которая была не чем иным, как пагубным унижением, парализующим в Гого его амбиции. Поэтому Кейт не пропускала ни одной возможности, чтобы подготовить почву для будущей деятельности мужа. По этой, главным образом, причине она приветствовала сближение с ними Полясского. Она ценила его как писателя, а познакомившись ближе, полюбила его и как человека, но ни на минуту, однако, не забывала, что он в Варшаве весьма популярен и имеет обширные связи, а как приятель Гого может и, наверняка, захочет ему помочь.

С другой стороны, обожание, которым окружал ее Полясский, ей импонировало. У нее тоже был недостаток: она не умела существовать в атмосфере без поклонения и восторга. Это, несомненно, называлось тщеславием, что Кейт понимала, но отказаться от этого было выше ее сил. В любом обществе ею должны были восхищаться, и если она не получала желаемое, то не пренебрегала никакими средствами, чтобы добиться цели, прибегая иногда даже к откровенному кокетству. Она стыдилась таких ситуаций, но предпочитала претерпеть стыд, чем отказаться от восторженных взглядов. Такое состояние для нее было почти необходимостью, и поэтому она не любила толпу, особенно чем-то увлеченную. Она чувствовала себя несчастной на железнодорожных вокзалах, на больших собраниях и даже в пансионе, где подруги догадались о ее слабости и, завидуя ее красоте, нарочито не замечали Кейт. Она, однако, не стремилась разжечь в восторгающихся ею людях более глубокие чувства, пожалуй, она даже не считала, что способна пробудить в мужчинах любовь, которой и не жаждала. Поэтому слова Гого не только не доставили ей удовольствия, но даже мысль о влюбленном в нее Полясском показалась ей неприятной, во всяком случае в будущем она решила избегать по отношению к нему какого бы то ни было кокетства.

С Ирвингом она познакомилась в тот же вечер Он оказался довольно милым и неожиданно совсем молодым человеком. Ему могло быть не более двадцати пяти лет, и его дружба со значительно более старшим Полясским выглядела несколько странной. Высокий, черноглазый, рыжеволосый и очень худой, он производил впечатление болезненного человека. Говорил он мало и тихо, при этом не выговаривая букву «р». Кроме того, казалось, что его усилия были направлены на то, чтобы его особа занимала как можно меньше места в пространстве и во внимании присутствующих.

Когда Полясский представил его Кейт, Ирвинг сказал:

— А я давно знаю вас по фотографии.

— По фотографии? — удивилась Кейт.

— Да. Моя двоюродная сестра училась с вами в пансионе в Познани, а у меня осталась групповая фотография пятого класса, где есть и вы.

— Как звали вашу сестру?

— Малгожата Любицкая.

— Ах, Грета! Что с ней случилось? Мне кажется, в шестой класс она уже не приехала?

— Она умерла.

— О Боже!

Полясский заметил:

— И в самом деле пани Кейт так мало изменилась, что ее можно узнать даже по прошествии стольких лет?

— О, да, — слегка покраснел Ирвинг. — Я ведь не знал той девушки с фотографии и не знаю девичьей фамилии пани. Из надписей под фотографиями мог предположить, что она 3. Потоцкая или К. Помянувна.

— Моя вторая.

Ирвинг хотел сказать что-то еще, но лишь откашлялся и неуверенным шагом прошел за спину Полясскому, который начал выяснять, почему не появился Тукалло.

— Он утверждает, что у него болят все кости, и клянется, что никогда в жизни больше не поедет на машине в такую даль, поэтому он слег в постель и успел напугать горничную желанием, чтобы она сделала ему массаж. Вот видите, что это за ужасный тип!

— Он тоже писатель?

— Нет, — рассмеялся Полясский. — Никогда, как утверждает он сам, не написал даже письма. Он, знаете, философ.

— А что делает?

— Мыслит, убеждает нас всех, что мыслит, хотя я не знаю, когда находит на это время, он же непрерывно говорит. Один из наших приятелей, Дусь Кучиминьский, клянется, что Север не перестает говорить даже во сне. Фред, пока они находились в пути, вынужден был наслушаться его тирад.

Ирвинг усмехнулся.

— Это был один восьмичасовой монолог.

— Поэтому пан Тукалло, — заметила Кейт, — должен взять себе секретаря, которая сопровождала бы его постоянно и стенографировала бы сказанное им.

— Вот это мысль! Хотя Север утверждает, что и так его мысли не пропадут, потому что он удобряет ими бесплодные почвы наших мозгов.

— Я вижу, что мания самоуничижения ему не угрожает, — заметил Гого.

— Ни малейшего опасения, при этом он отличный парень с удивительным чувством юмора, даже в его буффонаде есть какие-то элегантность или достоинство. Кто-то окрестил его когда-то английским лордом, который родился в Гаскони и стал настоящим гасконцем.

— Нет, Адам, наоборот, гасконец, который родился в Англии, — с серьезным выражением лица поправил его Ирвинг.

— Вы слышали? — с состраданием спросил Полясский.

— Но это же не одно и то же, — защищался Фред.

— Ты самый нудный человек на свете, — убедительно заявил Полясский, — и я должен выразить пани, — Полясский повернулся к Кейт, — мое глубочайшее сочувствие по причине его приезда. Это грустно, что он так медленно развивается, но я не теряю надежды, что когда-нибудь что-нибудь из него получится.

Еще раньше Кейт подметила, что Полясский избирает жертвой своего остроумия приятеля, как бы щеголяя какой-то иронической снисходительностью за счет Ирвинга. По мнению Кейт, это некрасивая черта характера у человека как ни посмотри незаурядного. Кротость или пассивность, с какой все принимал Ирвинг, действительно создавала впечатление беспомощности, хотя у Кейт вызывала сочувствие и симпатию.

И когда вечером Гого, говоря об Ирвинге, назвал его молокососом, она стала на его защиту.

— Ведь ты его почти не знаешь, а уже позволяешь себе отзываться о нем так пренебрежительно.