Книга Три сердца, страница 78 – Тадеуш Доленга-Мостович

Тишина взорвалась репликами. Все состязались в идеях выкупать разного рода обязанности и обычаи.

Полясский обратился к Кейт:

— Ваш кузен будет сегодня?

— Нет. Он уехал на три дня из Варшавы.

— Так, может, я бы сейчас начал читать, если вы позволите?

— Превосходно, — кивнула головой Кейт и громко объявила:

— Господа! Пан Полясский по моей просьбе хочет что-то нам почитать.

Посыпались неизбежные шуточки, кто-то скривился из принципа, но в конце концов наступила тишина. Полясский с рукописью в руке расположился в углу под лампой и сказал:

— Дорогие мои, я попрошу внимания, потому что для меня очень важно ваше мнение. Я держу в руках пьесу под названием «День седьмой».

— Чья? — поинтересовался Стронковский. — Твоя?

Однако ответа он не получил. Полясский откашлялся и начал читать. У него не было таланта чтеца, но читал он в хорошем темпе и достаточно выразительно. Уже после первых страниц в комнате воцарилась атмосфера заинтересованности и сосредоточенного внимания. Когда, дойдя до половины, он сделал перерыв, чтобы закурить, настроение у всех уже было такое, что никто не проронил ни слова, да и сам читающий был возбужден, лихорадочно переворачивая страницы, он забыл об отложенной папиросе и читал все быстрее. Иоланта встала и слушала, опершись о пианино. Лицо Кейт покрыл легкий румянец. Кучиминьский сидел согнувшись с закрытыми глазами. У Хохли было такое выражение лица, точно его пытали.

Наконец Полясский закончил. Не глядя на присутствующих, он собрал листы рукописи, положил ее в портфель и закрыл его.

— Великолепно! — отозвалась первой Иоланта.

Тукалло вытянул вперед палец жестом прокурора.

— Нет, Адам, это не ты написал. Это не твой стиль.

— Что за сила слова! Какое воображение! — воскликнул, вскакивая со стула, Стронковский. — Но это лучшая пьеса из известных мне.

— Производит потрясающее впечатление, — высказался Гого.

Дрозд встал и протянул Полясскому руку.

— Поздравляю. И эта форма. Она совершенно новая у тебя. Бесподобно!

Кучиминьский молчал, и Полясский обратился к нему:

— А ты что об этом скажешь?

— Я не согласен с Дроздом. Единственное, что никуда не годится, так это форма. Не понимаю, Адам, как ты мог не заметить, что это театральная постановка.

— Разумеется! — подтвердил Тукалло. — Воплотить это произведение можно только в театре. Все строение этой вещи исключительно сценическое. Но я настаиваю, что это не твое.

Полясский усмехнулся.

— Ты прав, не мое. Это написал начинающий, он не печатался еще нигде.

— Кто он? — послышалось несколько голосов.

— Этого я не могу сказать без его разрешения.

— Но это же талант, талант чистейшей воды! — восторгался Стронковский.

— Совершенно созревший талант и самого благородного происхождения, — добавила пани Иоланта.

— Ну, положим, не совсем созревший, — возразил Кучиминьский. — В рассказе есть места, которые требуют серьезной корректуры, да и сам выбор литературного жанра не свидетельствует о зрелости автора. Это пьеса, из которой нужно сделать пьесу, но я согласен, что ты открыл не просто звезду.

Полясский поднял голову.

— Я думаю, господа, — произнес он торжественным тоном, — что открыл большого драматурга, и без колебаний могу заявить, что такого уровня в драматургии у нас не было никого после смерти Выспяньского. Это его единственное творение, насколько я знаю, но уверен, из-под его пера могут, должны выйти еще великолепные произведения.

— Я разделяю твои надежды, — согласился Тукалло. — Прежде всего меня поразило, что автор не побоялся положить в основу простые человеческие чувства: любовь, ненависть, доброту. Вот так смелость, черт возьми! Это шекспировская вера в силу собственного пера! Только лучшие во главе с Шекспиром не колебались представлять человеческие страсти в классическом стиле, чистом, без каких бы то ни было до- и надстроек, украшений, психологических петель, искусной глубины и всей той литературной галантности, которыми посредственности так скрупулезно, так умело и профессионально штопают, латают и зашивают дыры в халате своей души. Так вот, здесь прежде всего я вижу творческий жест, смелый и решительный в своей простоте. Это самое счастливое предсказание, заявка высочайшего класса.

— Но какая правда исходит от этих образов, — проговорила Иоланта. — Какая пластика хотя бы в Марте.

Все подбрасывали свои замечания, вспоминали и недостатки произведения: некоторую шероховатость стиля, провинционализм и непропорциональность фрагментов.

Только Кейт не принимала участия в разговоре. Она односложно ответила на несколько заданных непосредственно ей вопросов и молчала, полностью находясь под впечатлением «Дня седьмого» и поглощенная своим предчувствием, почти уверенностью, что автор этого романа Роджер. Она уловила развитие его мыслей, даже несколько выражений, которые уже слышала от него. Она была в восторге, а сейчас, когда эти люди вокруг нее, обычно такие требовательные, такие критичные и даже злобные, своими хвалебными замечаниями обосновывали и поддерживали ее восторг, ее охватила какая-то невероятная радость, такая, какой она еще никогда не испытывала.

Она была слишком потрясена, чтобы задумываться над причинами этой радости, возбуждения или гордости, потому что не знала в эти минуты, что берет в ней верх над иными чувствами. И до конца вечера ее согревало это дивное настроение. Когда после ужина вся компания расходилась, она спросила Полясского:

— Вы не могли бы мне назвать автора прочитанного?

Он многозначительно улыбнулся.

— Отказать вам — для меня пытка, но я должен. Вы сами поймете и захотите меня простить, но без его согласия я не могу.

— Жаль, но вы совершенно правы. Прошу извинить меня за мою настойчивость, — сказала она, протянув руку на прощание.

— Могу лишь сказать, что вы знаете автора и вам будет приятно, что я открыл в нем незаурядный талант.

Когда за ним закрылась дверь, Кейт рассмеялась. «Ей будет приятно!.. Какой забавный этот Полясский! Ей будет приятно!..» Нервно сжимая пальцы, она бесцельно бродила по комнатам, не в состоянии собрать рассыпавшихся в каком-то беспокойном и радостном танце мыслей.

«Как хорошо, что он ушел», — подумала она о Гого. Вдруг она вспомнила о стихах на поздравительных открытках. Правда, Тынецкий просил не читать их, но сейчас она не могла лишить себя этого удовольствия. Все они лежали в сундучке на шкафу в коридоре. Беспокоить Марыню в такое время не хотелось. С трудом она выдвинула в коридор стол, поставила на него стул и сняла сундучок. Открытки, к счастью, были спрятаны не очень глубоко, поэтому она быстро их нашла.

Устроившись на кровати, Кейт погрузилась в чтение. Это действительно были наивные стихи, хотя в каждом можно было найти глубокую мысль и ее оригинальное изложение. Она прочла их несколько раз и подумала: «Но почему я так радуюсь?».