Онлайн книга «Живые лица»
|
27 Наступил период, когда я о Блоке ничего не помню. Кажется, он опять уехал к месту службы. Потом мы уехали на несколько недель на Кавказ. [62] Там — два-три письма из Москвы, от А. Белого. По обыкновению — сумасшедше-талантливые, но с каким-то неприятным привкусом и уклоном. С восторгами насчет… эсдеков. С туманными, но противными прорицаниями. Что же спрашивать с Белого? Он всегда в драме — или мелодраме. И ничего особенно ужасного и значительного отсюда не происходит. Наше возвращение. Корниловская история, [63] — ее мы переживали изнутри, очень близко, и никак не могли опомниться от лжи, в которую она была заплетена (и до сих пор заплетена). Виделись ли мы с Блоком? Вероятно, мельком; потому, думаю, вероятно, виделись — что мой телефон осенью, совершенно поразивший меня, был действием простым, как будто и не первой встречей после весны. Конец, провал, крушение уже не только предчувствовалось — чувствовалось. Мы все были в агонии. Но что ж, смириться, молчать, ждать? Все хватались за что кто мог. Не могли не хвататься. Савинков, ушедший из правительства после Корнилова, затевал антибольшевицкую газету. [64] Ему удалось сплотить порядочную группу интеллигенции. Почти все видные писатели дали согласие. Приглашения многих были поручены мне. Если приглашение Блока замедлилось чуть-чуть, то как раз потому, что в Блоке-то уж мне и в голову не приходило сомневаться. Все это было в начале октября. Вечером, в свободную минутку, звоню к Блоку. Он отвечает тотчас же. Я, спешно, кратко, точно (время было телеграфическое!), объясняю, в чем дело. Зову к нам, на первое собрание. Пауза. Потом: — Нет. Я, должно быть, не приду. — Отчего? Вы заняты? — Нет. Я в такой газете не могу участвовать. — Что вы говорите! Вы не согласны? Да в чем же дело? Во время паузы быстро хочу сообразить, что происходит, и не могу. Предполагаю кучу нелепостей. Однако не угадываю. — Вот война, — слышу глухой голос Блока, чуть-чуть более быстрый, немного рассерженный. — Война не может длиться. Нужен мир. — Как… мир? Сепаратный? Теперь — с немцами мир? — Ну да. Я очень люблю Германию. Нужно с ней заключить мир. У меня чуть трубка не выпала из рук. — И вы… не хотите с нами… Хотите заключать мир… Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли? Все-таки и в эту минуту вопрос мне казался абсурдным. А вот что ответил на него Блок (который был очень правдив, никогда не лгал): — Да, если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира, они… Тут уж трудно было выдержать. — А Россия?!.. Россия?!.. — Что ж Россия? — Вы с большевиками, и забыли Россию. Ведь Россия страдает! — Ну, она не очень-то и страдает… У меня дух перехватило. Слишком это было неожиданно. С Блоком много чего можно ждать, — но не этого же. Я говорю спокойно: — Александр Александрович. Я понимаю, что Боря может… Если он с большевиками — я пойму. Но ведь он — «потерянное дитя». А вы! Я не могу поверить, что вы… Вы! Молчание. Потом вдруг, точно другой голос, такой измененный: — Да ведь и я… Может быть, и я тоже… «потерянное дитя»? Так эти слова и остались звенеть у меня в ушах, последний мой телефон с Блоком: «Россия не очень и страдает… Скорее уж с большевиками… А если и я «потерянное дитя»?» О катастрофе не буду, конечно, распространяться. Прошла зима, страшнее и позорнее которой ранее никогда не было. Да, вот это забывают обыкновенно, а это надо помнить: большевики — позор России, не смываемое с нее никогда пятно, даже страданиями и кровью ее праведников не смываемое. …Но и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне! [65] К счастью, Блок написал эти строчки задолго до большевизма, и «такая» — не значит (в этом стихотворении) «большевицкая». Однако — чем утешаться? Сомнений не было: Блок с ними. С ними же, явно, был и Андрей Белый. Оба писали и работали в «Скифах» — издательстве этого переметчика — не то левого эсера, [66] не то уж партийного большевика — Ив[анова-] Разумника. Слышно было, что и в разных учреждениях они оба добровольно работают. Блок вместе с Луначарским и Горьким. Его поэма «12», напечатанная в этих самых «Скифах», [67] неожиданно кончающаяся Христом, ведущим 12 красногвардейцев-хулиганов, очень нашумела. Нравилось, что красногвардейцев 12, что они как новые апостолы. Целая литература создалась об этих «апостолах» еще при жизни Блока. Наверно, и его спрашивали, как он понимает сам этого неожиданного Христа впереди 12-ти. И, наверно, он не сказал, — «потому что это несказáнно». Большевики, несказáнностью не смущаясь, с удовольствием пользовались «двенадцатью»: где только не болтались тряпки с надписью: Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем. Даже красноармейцам надоело, тем более что мировой пожар, хоть и дулся, — не раздувался. Видали мы и более смелые плакаты, из тех же «Двенадцати»: |