Онлайн книга «Да здравствует фикус!»
|
– Просто я всегда от метро прохожу к тебе этой дорогой. Розмари иногда приезжала на Виллоубед-роуд. Ждала у подъезда, пока миссис Визбич сходит кисло сообщить мистеру Комстоку «вас желает видеть молодая особа», Гордон спустится, и они пойдут пройтись по улицам. Дожидаться внутри, хотя бы в прихожей, строго воспрещалось. В устах миссис Визбич «молодая особа» звучало тоном сообщения о чумной крысе. Взяв Розмари за плечо, Гордон слегка притянул ее к себе: – Боже, какое счастье снова тебя увидеть! Было так гнусно без тебя. Почему ты не появлялась? Она стряхнула его руку и отступила, метнув из-под шляпки нарочито сердитый взгляд: – Не прикасайся даже! Я ужасно зла, почти решила больше никогда не видеться после этого твоего свинского послания. – Какого? – Известно какого. – Да нет, я не хотел. Ладно, пойдем отсюда куда-нибудь, где хоть поговорить можно. Пошли! Он взял ее за руку, но она вырвалась, хотя пошла рядом. Шаги ее были короче и быстрее; казалось, сбоку прилепился шустрый зверек вроде бельчонка. В действительности Розмари ростом была всего чуть-чуть пониже Гордона и лишь на полгода моложе. Никому, однако, она не виделась старой девой под тридцать, какой фактически являлась. Живая, энергичная, с густыми черными волосами и очень яркими бровями на треугольном личике, своим овалом напоминавшим портреты шестнадцатого века. Когда она впервые снимала при вас шляпку, поражало несколько резко сверкавших в черной шевелюре белых волосков. И это было характерно для нее – не озаботиться убрать вестников седины. Искренне воспринимая себя юной, она уверенно убеждала в том же и остальных. Хотя, если всмотреться, на лице достаточно явно читались признаки возраста. Рядом с Розмари Гордон зашагал смелее. Подругу его люди замечали, да и сам он вдруг перестал быть невидимкой для женщин. Розмари всегда выглядела очень мило. Загадка, как ей удавалось изящно одеваться на свои четыре фунта в неделю. Гордону особенно нравилась входившая тогда в моду плоская широкополая шляпка, некое задорно-вольное подобие пасторских головных уборов. Трудно выразить, но дерзкое кокетство этой шляпки как-то весьма гармонично сочеталось с изгибом ее спины. – Обожаю твою шляпку, – сказал он. Розмари фыркнула, в уголках губ мелькнул отблеск улыбки. – Приятно слышать, – ответила она, легонько прихлопнув твердый фетровый край над глазами. Демонстративную обиду она с лица еще не стерла и старалась идти подчеркнуто самостоятельно. Наконец, когда они выбрались из скопища ларьков, она, остановившись, строго спросила: – Что ты вообще хотел сказать этим письмом? – Я? – Да, вдруг получаю «ты разбила мне сердце». – Так оно и есть. – Разве? А следовало бы! – Может, и следовало. Ответ прозвучал полушутливо, однако заставил Розмари пристальнее посмотреть на него – на его бледное истощенное лицо, нестриженые волосы, обычный небрежно неопрятный вид. Она сразу смягчилась, хотя брови по-прежнему хмурила. Вздохнув (господи! ну какой несчастный, запущенный!), прильнула к нему, Гордон взял ее за плечи, и она крепко-крепко обняла его, полная нежности и щемящей досады. – Гордон, ты самое презренное животное! – Самое? – Отчего не привести себя в порядок? Пугало огородное. Что за лохмотья на тебе? – Соответствуют статусу. Знаешь ли, трудновато расфрантиться на два фунта в неделю. – И обязательно напяливать какой-то пыльный мешок? И пуговица непременно должна болтаться на последней нитке? Повертев в пальцах висевшую пиджачную пуговицу, она вдруг с чисто женским чутьем заглянула под вылинявший галстук. – Так я и знала! На сорочке вообще нет пуговиц. Гордон, ты чудище! – Меня, тебе известно, подобная чепуха не трогает. Дух мой парит над суетой пуговиц. – Ну что ж ты не отдал свою сорочку, чтобы я, пошлая, их пришила? И, разумеется, опять небритый. Просто свинство! Можно, по крайней мере, бриться по утрам? – Я не могу себе позволить ежедневное бритье, – с надменным вызовом заявил Гордон. – А это еще что? Бритье, по-моему, стоит не слишком дорого. – Дорого! Все на свете стоит дорого. Опрятность, благопристойность, бодрость, самоуважение – это деньги, деньги, деньги! Сколько нужно объяснять? На вид довольно хрупкая, она вновь с неожиданной силой сжала его, глядя как мать на обозленного малыша. – Идиотка! – покачала она головой. – Почему? – Потому что люблю тебя. – Правда, любишь? – Ну да, жутко, без памяти обожаю. По причине явного слабоумия, конечно. – Тогда пошли, найдем уголок потемнее. Мне хочется поцеловать тебя. – О, представляю! Целоваться с небритым парнем. – А что? Острота ощущений. – Острота, милый, притупилась после двух лет общения с тобой. – Ладно, пойдем. Они нашли почти неосвещенный проулок среди глухих стен. Все их любовные свидания проходили в местах подобного уединения, исключительно на свежем воздухе. Гордон развернул ее спиной к мокрым выщербленным кирпичам, и она, доверчиво подняв лицо, обняла его с детской нетерпеливой пылкостью. Однако прижатые друг к другу тела разделял некий оборонный щит. И поцелуй ее был лишь ответным, ребячески невинным. Очень редко удавалось пробудить в ней первые волны страсти; причем она, казалось, потом напрочь об этом забывала, так что каждый раз его натиск начинался словно заново. Что-то в ее красиво скроенном теле и стремилось к физической близости и всячески сопротивлялось. Боязнь расстаться со своим уютным юным миром, где нет секса. Оторвавшись от ее губ, Гордон проговорил: – Ты меня любишь? – Да, мой дурачок. Зачем ты всегда спрашиваешь? – Так приятно, когда ты это говоришь. Без твоих слов, я как-то теряю веру в твое чувство. – Почему же? – Ну, ты ведь можешь передумать. Я, надо признать, отнюдь не идеал для девушки. Тридцать вот-вот и совсем рухлядь. – Хватит вздор городить! Будто тебе лет сто! Прекрасно знаешь, что мы ровесники. – Но я-то весь зашмыганный, затрепанный… Она потерлась щекой о его суточную щетину. Животы их соприкасались, он подумал, что вот уже два года безумно и бесплодно хочет ее. Ткнувшись губами в ее ухо, Гордон прошептал: – Ты вообще отдаваться собираешься? – Погоди. Погоди, не сейчас. – У тебя вечно «погоди», второй год слушаю и жду. – Ты прав. Что я могу поделать? Он снял ее смешную шляпку и зарылся лицом в густые черные волосы. Мучительно было так чувствовать тело любимой женщины и не иметь. Приподняв ее маленький упрямый подбородок, он попытался в сумраке разглядеть выражение глаз. |