Книга Эшенден, или Британский агент, страница 31 – Уильям Сомерсет Моэм

На следующий день он Джулию не видел. Ответ на ее письмо в Лозанну пришел только после обеда, и принес его Феликс, явившись к Эшендену с ежедневным докладом.

— Какие новости?

— Наша подруга окончательно потеряла голову, — усмехнулся маленький француз. — Сегодня утром она отправилась на вокзал к лионскому поезду. Она стояла на перроне и в растерянности смотрела по сторонам, я подошел к ней и, представившись агентом sûreté, [20] поинтересовался, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Видели бы вы, как она на меня посмотрела! Если бы взглядом можно было убить наповал, я не стоял бы сейчас перед вами.

— Садитесь, мой друг, — сказал Эшенден.

— Спасибо. После этого она ушла, по-видимому, решив, что уехать на поезде ей все равно не дадут, но это еще не все. В тот же день она пообещала паромщику тысячу франков, если тот переправит ее через озеро в Лозанну.

— И что же сказал ей паромщик?

— Он сказал, что это слишком большой риск.

— И это все?

Французик слегка пожал плечами и улыбнулся:

— Она договорилась встретиться с ним сегодня вечером в десять часов на дороге, ведущей в Эвиан, и дала ему понять, что, если он станет ее домогаться, она не окажет слишком серьезного сопротивления. Паромщику я сказал, чтобы он поступал с ней по своему усмотрению, но чтобы потом все мне рассказал.

— Вы уверены, что ему можно доверять?

— Абсолютно. Он ничего не подозревает, знает только, что она находится под наблюдением. За него можете не беспокоиться. Он парень хороший, я его знаю много лет.

Эшенден прочел письмо Чандры. Каждая строка буквально трепетала от пылкой страсти. Любовь? Да. Настоящая любовь — если только Эшенден что-то в этом смыслил. Чандра писал, как он часами бродит вдоль озера и вглядывается во французский берег. Они находились так близко и в то же время так далеко друг от друга! Он вновь и вновь повторял, что приехать не сможет, и умолял не просить его об этом; ради нее он готов на все, но на это он пойти не в состоянии, и все же, если она будет настаивать, разве может он ей отказать? Он заклинал Джулию пощадить его. А в конце сокрушался, что вынужден будет уехать, так ее и не повидав, просил, чтобы она нашла способ каким-то образом переправиться через границу, и клялся, что, если когда-нибудь ему суждено будет заключить ее в свои объятия, они не расстанутся больше никогда. Даже искусственный, высокопарный слог письма не мог загасить пламени, бушевавшего на его страницах; это определенно было письмо безумца.

— Когда вы будете знать, чем кончились переговоры Джулии с паромщиком?

— Я договорился встретиться с ним между одиннадцатью и двенадцатью часами на пристани.

Эшенден взглянул на часы:

— Я пойду с вами.

Они спустились с горы и, подойдя к пристани, спрятались от холодного ветра за углом дома, где располагалась таможенная служба. Наконец они увидели приближавшегося к пристани человека, и Феликс вышел из тени.

— Антуан?

— Мсье Феликс? У меня для вас письмо. Я обещал ей, что отвезу его в Лозанну завтра утром, первым же паромом.

Эшенден мельком взглянул на паромщика, но что произошло между ним и Джулией Лаццари, спрашивать не стал. Он взял письмо и при свете электрического фонарика, который достал из кармана Феликс, прочел следующее:

«Ни под каким видом не приезжай. Не обращай внимания на мои письма. Это опасно. Я люблю тебя. Любимый, не приезжай».

Письмо было написано на скверном немецком языке. Эшенден положил его в карман, дал паромщику пятьдесят франков и отправился домой спать. На следующий день, поднявшись в номер к Джулии Лаццари, он обнаружил, что дверь заперта. Он несколько раз постучал — безрезультатно.

— Мадам Лаццари, — крикнул Эшенден, — откройте дверь! Мне необходимо с вами поговорить.

— Я лежу в постели. Я больна и не могу вас принять.

— Мне очень жаль, но вам придется открыть дверь. Если вы больны, я пошлю за врачом.

— Нет, уходите. Я не хочу никого видеть.

— Если вы не откроете сами, я вызову слесаря, и дверь взломают.

Джулия ничего не ответила, но через минуту Эшенден услышал, как в замочной скважине повернулся ключ. Он вошел. Джулия была в халате, с распущенными волосами. По всей вероятности, она только что встала.

— Мои силы на пределе. Больше я ни на что не способна. Неужели по мне не видно, что я больна? Мне было дурно всю ночь.

— Я к вам ненадолго. Может быть, все-таки вызвать доктора?

— Доктор тут не поможет.

Эшенден вынул из кармана письмо, которое передал ему паромщик, и протянул ей.

— Как это прикажете понимать? — спросил он.

Увидев свое письмо, она от неожиданности потеряла дар речи, из воскового ее лицо сделалось зеленым.

— Вы же обещали, что без моего ведома не будете писать писем и пытаться уехать из города.

— И вы думали, что я сдержу слово? — вскричала она дрожащим от негодования голосом.

— Нет, не думал. Если хотите знать, вас поселили в уютном отеле, а не в городской тюрьме, не только из гуманных соображений. Должен вам признаться, что при всей предоставленной вам свободе передвижения у вас было не больше шансов бежать из Тонона, чем из тюремной камеры, где держат на цепи особо опасных преступников. Глупо тратить время на письма, которые никогда не дойдут до адресата.

— Cochon. [21]

Она выкрикнула это оскорбительное слово со всем неистовством, на которое только была способна.

— А теперь вы должны сесть и написать такое письмо, которое дойдет до адресата.

— Никогда! Больше я ничего делать не буду! Ни слова больше не напишу.

— Но вы забываете, что вас сюда привезли не случайно.

— Я ничего делать не буду. Хватит!

— Советую вам подумать.

— Подумать? Я уже подумала. Можете делать со мной все, что хотите, — мне безразлично.

— Очень хорошо, даю вам пять минут, чтобы вы могли переменить свое решение.

Эшенден вынул из кармана часы и сел на край неубранной постели.

— Боже, как мне осточертел этот отель! Почему вы не посадили меня в тюрьму?! Почему, почему? Куда бы я ни шла, я чувствовала, что шпики ходят за мной по пятам. То, что вы со мной делаете, — бессовестно! У вас нет совести! В чем состоит мое преступление?! Я спрашиваю вас, что я такого сделала? Разве я не женщина? Бессовестно требовать от меня того, что требуете вы! Слышите, бессовестно!

Она говорила высоким, пронзительным голосом и никак не могла остановиться. Наконец пять минут истекли. Эшенден молча встал.