Онлайн книга «Зелменяне»
|
Трудно сказать, спала ли она, потому что и со спящей тетей Гитой можно беседовать. — Тетя, где кружка? — спрашивают ее. — На скамейке, возле ведра с водой, — отвечает она во сне. Поздно вечером во дворе появились люди с незнакомым обликом. Один, седой, подъехал даже в закрытой легковой машине, которая своими двумя фарами до полуночи тревожила окраинную улочку. Реб-зелменовский двор обалдел. Весь молчаливый род, от мала до велика, высыпал на улицу и застыл от удивления. Обитатели двора липли к темным углам дома тети Гиты, как мухи к сладкому печенью. В темноте кишело людьми, как на вокзале. Дядя Ича ухватился за засов ставни и через щелку принялся заглядывать туда, в заколдованный дом. Он был настолько ослеплен блеском, что так и провисел до утра на засове ставни. И вот что старый дядя Ича увидел в доме тети Гиты. Накрытый белый стол. На нем — сверкающее стекло. Белые тарелки выделялись на белой скатерти — белое на белом. Высокие, узкие стаканы были налиты светом, тарелки сияли белоснежной чистотой, грубой пищи на столе не наблюдалось. А гости? Кто были гости? Евреи — не евреи, белорусы — не белорусы, — во всяком случае, какие-то большие шишки. Старые лица с чупринами на лбу, сорванцы с седыми головами. «Но почему они не надели белые манишки? Ведь это же красивее!» А девицы? Дяде нравятся эти красивые девицы — стриженые, с галстучками, с белыми зубками, с красными черешенками на лацканах. Они ему нравятся потому, что, когда он немного выпьет, он всегда целуется с женщинами. Он знает, что это такое. «Славные девочки!» Потом подали еду. У дяди Ичи острый глаз, и он видит, что блюда не зелменовские. Пиршество держится на легких лакомствах, жестяные баночки, салфеточки — жуй да плюй. А какие еще кушанья? На белом подносе — яблоки, крупная желтая антоновка. На большой тарелке — круглый торт. На белых блюдцах — банки с консервами. На блюде — поросенок; его трефная головка лежит отдельно, у него же в изголовье, ножки — под ним, а сзади — закрученный веревочкой хвостик. Высокие, узкие стаканы с салфетками в них. Жуй да плюй! Молодой человек, рябой, с широким лицом, говорит, нажимая на «р»: — Фарштей гут по-еврейски. Я Мозырь геарбет. [17] — Много ты понимаешь! Так говорит Тонька и показывает ему кончик языка. «Это уж невежливо!» Тонька пьет водку и берет закуску руками. «Ну конечно, неотесанная… Вот же держат вилку эти воспитанные девушки так аккуратно, одними пальчиками…» Тонька говорит со всеми, и все говорят с ней. Видно, есть что послушать. Она хорошо говорит по-русски. Она смеется. Эта Тонька, видно, здесь самая веселая. «А с нами ведь она нема как рыба. Подлая Зишкина кровь!» Реб-зелменовский двор вне себя: ведь не все могут, как дядя Ича, видеть, что делается внутри… Из старого дома несется музыка. Сегодня он весь звучит, как пианино. Теплая ночь. В такую звездную ночь хочется потанцевать с красивыми девушками. Фалк вертится возле крылечка тети Гиты. Парень что-то не в себе. Он ждет, что Тонька в конце концов выйдет и пригласит его на день рождения дочки. Разве не он растил эту девочку? Не он ли кипятил всю ночь воду на примусе, когда у девочки болел животик? Нет Тоньки, она не выходит. Она, наверное, еще не знает, кто такой Фалк. Фалк поспешно обыскал все карманы и пошел со двора. Была теплая ночь. Ранняя пора весны, когда еще черна земля, черны деревья — накануне появления первой зелени. Двор со своими черными кровельками притаился в высокой, звездной ночи. Он был полон слухов и сплетен, в нем кипело, как в котле. Ведь чем, в сущности, был реб-зелменовский двор? Он был чем-то вроде ткацкого станка, вырабатывающего слухи и сплетни. И теперь он приник настороженным ухом к порогу тети Гиты. Во всех его углах слышался неистовый шепот: — Вы слышите? Она, слава тебе Господи, пьяна и уже танцует со всеми без разбору! — Со стариком тоже? — Со стариком тоже. Фалк, вспотевший, вернулся во двор, принес бутылку зубровки и тарелку кислой капусты; он отправился к Цалке, и они себе устроили собственный праздник. — Наплевать мне! Так Фалк говорит Цалелу и пальцем проталкивает пробку. Цалел нарезал селедку, насыпал на бумажку соль и пошел занять хлеба у тети Малкеле. Потом они сели выпивать. — Лехаим, — говорит Цалка. — Твое здоровье, — говорит Фалк. — Наплевать мне на нее! — Фалк сплевывает горечь водки. — Послушай, вот что я думаю, — говорит Цалка. — Она влюблена. Не иначе как она кого-то безумно любит и поэтому здесь никого не желает знать. — Что ты! — Фалк сплевывает через щелку между двумя передними зубами. — Разве эта интеллигентка с ее характером может влюбиться? — Откуда ты знаешь? — Знаю. — Ну, скажи: откуда? — Знаешь что — отвяжись!.. Фалк, разозленный, наполняет стаканы. Он уже под хмельком. Цалка наскоро опрокидывает свой стаканчик, он даже не закусывает — он хочет, чтобы Фалк объяснил ему тайну любви. — Погоди. Как же она прижила ребенка? — Ну и что ж, интеллигент остается интеллигентом. Вот я знаю одного товарища — она мать шестерых детей. — Так ты думаешь, что она родила ребенка без любви? — Ай, отстань от меня! В темноту сквозь стены дома тети Гиты пробивается смех. Там танцуют. Тонька справляет день рождения своей девочки, а тут слоняются алчущие Зелменовы, чуть ли не высунув язык: — Эх, выпить бы! Темно. Земля черна, кровельки черны — накануне появления первой зелени. Тетя Малкеле, разыскивая весь вечер дядю Ичу, наконец нашла его повисшим на ставне. — Иди спать, сумасшедший! Но дядя даже и не думает о сне. — Еще минуточку, Малкеле… — Смотри, опоздаешь на работу! — Не беспокойся! Не опоздаю!.. Уже близко к полуночи. На холодном небе над реб-зелменовским двором висит вниз головой Большая Медведица. В затихших домах еще светится несколько окон. Фалк заснул, сидя на стуле возле пустой бутылки. По комнате шагает взволнованный Цалка и думает о том, как развеялась мечта об одесской вилле на берегу моря. Только теперь ему, пожалуй, стало ясно, что в той вилле он с Тонькой уже никогда жить не будет. |