Онлайн книга «Сила и слава»
— Нет, конечно нет, — сказал старик. — Я и не думал, что ты Катарина. Она сюда не придет. — Это твоя жена? — Какая жена? У меня нет жены. — А Катарина? — Это моя дочь. — Все снова прислушались к ним — все, кроме двух невидимок, которые были заняты только своим скрытым темнотой, стесненным в пространстве наслаждением. — Ее сюда, может, и не пустят. — Она сама не придет, — с твердой уверенностью, безнадежно произнес старческий голос. Поджатые ноги начали затекать. Священник сказал: — Если она тебя любит… — В стороне, среди груды неясных теней, женщина снова вскрикнула — это был завершающий все крик протеста, отрешенности и наслаждения. — Во всем виноваты священники, — сказал старик. — Священники? — Священники. — Почему священники? — Священники. У его колен кто-то тихо сказал: — Он сумасшедший. Что с ним говорить. — Это ты, Катарина? — Помолчав, старик добавил: — Я знаю, тебя нет. Я просто так спросил. — Вот мне есть на что пожаловаться, — продолжал тот же голос. — Человек обязан защищать свою честь. Ты согласен со мной? — Честь? Я не знаю, что такое честь. — Я был в таверне, и ко мне подошел один человек и сказал: «Твоя мать шлюха». Что я мог поделать? У него был револьвер. Тогда я решил ждать, больше мне ничего не оставалось. Он пил пиво, много выпил, а я знал, что так оно и будет, и когда он вышел, пошатываясь, я пошел за ним. У меня была бутылка, и я разбил ее об стену. Ведь револьвера со мной не было. Его родные заручились поддержкой хефе, иначе я бы здесь не сидел. — Убить человека — страшное дело. — Ты говоришь как священник. — Во всем виноваты священники, — сказал старик. — Ты прав. — О чем это он? — О чем бы этот старый хрыч ни говорил, слушать его нечего. Я тебе вот еще что расскажу… Послышался женский голос: — Священники отобрали у него дочь. — Почему? — И правильно сделали. Она незаконнорожденная. При слове «незаконнорожденная» сердце у него сжалось, как у любовника, когда он услышит из чьих-то уст название цветка, сходное с женским именем. Незаконнорожденная… Это слово пронзало горьким счастьем. Оно приблизило к нему его дочь: вот она, такая незащищенная, сидит под деревом возле мусорной кучи. Он повторил: — Незаконнорожденная? — словно называя ее по имени с нежностью, скрытой за равнодушием. — Священники решили, что он не годится в отцы. Но когда они бежали, девочке пришлось вернуться к нему. Куда ей было идти? — Счастливый конец, подумал он, но женщина добавила: — Она, конечно, возненавидела его. Кое-что ей объяснили. — Священник представил себе говорившую: маленький рот, поджатые губы — образованная женщина. Как она попала сюда? — А почему он в тюрьме? — У него нашли распятие. От параши несло все сильнее и сильнее; ночь окружала их точно стеной без всякой вентиляции, и он услышал, как струя мочи ударяет в стенки жестяного ведра. Он сказал: — Не их это дело… — Они поступили правильно. Это смертный грех. — Неправильно учить ребенка ненавидеть отца. — Они знают, что правильно, что неправильно. Он сказал: — Такое могли сделать только плохие священники. Грех остался в прошлом. Их долг учить… учить любви. — Ты не знаешь, что правильно. А священники знают. После минутного колебания он отчетливо проговорил: — Я сам священник. Это был конец; надеяться больше не на что. Десять лет травли подошли к своему завершению. Вокруг него все смолкло. Тюрьма — как мир: в ней всего было много — и похоти, и преступлений, и несчастной родительской любви. Тюрьма смердела. Но он понял, что в конце концов здесь можно обрести покой, если знаешь, как мало тебе осталось жить. — Священник? — наконец сказала женщина. — Да. — А они это знают? — Нет еще. Чьи-то пальцы нащупали его рукав. Голос сказал: — Зачем вы говорите об этом? Отец, кого здесь только нет! И убийцы и… Голос, поведавший ему о преступлении, сказал: — Не оскорбляй меня. Я убил человека, но это еще не значит, что… — Повсюду слышался шепот. Тот же голос продолжал с горечью: — Ты думаешь, я доносчик? Только потому, что когда тебе говорят: «Твоя мать шлюха…» Священник сказал: — Доносить на меня никому не надо. Это грех. Когда рассветет, они сами все узнают. — Вас расстреляют, отец, — сказал женский голос. — Да. — Вы боитесь? — Да. Конечно. Из угла, где те двое наслаждались, до него донесся новый голос — грубый, настойчивый: — Мужчины этого не боятся. — Правда? — сказал священник. — Будет немного больно. Чего ж вы хотите? Так и должно быть. — И все-таки, — сказал священник, — я боюсь. — Зубная боль и то хуже. — Не каждый такой храбрец. Голос презрительно проговорил: — Вы, верующие, все на один лад. Христианство делает из вас трусов. — Да. Может, ты и прав. Видишь ли, в чем суть, — я плохой священник и плохой человек. Кончать жизнь не покаявшись… — Он смущенно хмыкнул. — Тут невольно призадумаешься. — Вот-вот. Об этом и речь. Вера в Бога делает человека трусом. — Голос звучал торжествующе, словно говорившему удалось доказать какую-то истину. — Как же быть тогда? — сказал священник. — Лучше не верить — и не будешь трусом. — Так, понимаю. Значит, если мы поверим, что губернатора не существует и хефе тоже нет, если мы прикинемся, будто тюрьма не тюрьма, а сад, какие из нас выйдут храбрецы! — Чепуха! — Но когда мы поймем, что тюрьма — это все-таки тюрьма и что губернатор там, на площади, действительно существует, будет ли иметь значение, если час-два мы были храбрецами? — Никто не скажет, что эта тюрьма не тюрьма. — Да? Тебе так кажется? Я вижу, ты мало слушаешь, что говорят политики. — Ноги у него мучительно сводило, в ступнях начались судороги, но он не мог и шевельнуться, чтобы облегчить боль. Полночь еще не наступила, впереди были нескончаемые часы темноты. Женщина вдруг сказала: — Подумать только! Среди нас мученик. |