Онлайн книга «Суть дела»
С тех пор как Скоби поспешно схоронили, прошло три дня. Доктор Треверс подписал свидетельство о смерти. Диагноз — angina pectoris [23] : в таком климате вскрытие было дело нелегким, а в данном случае и лишним. Правда, на всякий случай доктор Тревис все же проверил, сколько было принято эвипана. — А ведь когда мой слуга мне сказал, что он так внезапно умер ночью, я решил, что это самоубийство. — Удивительно: теперь, когда его нет, мне так легко о нем говорить, — сказала Луиза. — А я его любила, Уилсон. Я любила его, но он как-то сразу ушел далеко-далеко. Казалось, что и в доме от него ничего не осталось, кроме нескольких костюмов и грамматики языка менде; а в полиции — ящик с каким-то хламом и пара ржавых наручников. А между тем в комнате ничего не изменилось, и полки были заставлены книгами. Уилсон подумал, что это, видно, всегда был ее, а не его дом. Значит, им только кажется, что голоса их отдаются как-то особенно гулко, словно в покинутом жилище? — Вы давно знали… насчет нее? — спросил Уилсон. — Из-за этого я и вернулась. Мне написала миссис Картер. Сообщила, что все об этом говорят. Он, конечно, ничего не подозревал. Ему казалось, что он ведет себя очень хитро. И меня чуть было не убедил, что все у них кончено. Даже пошел к причастию! — А как же ему совесть позволила? — С некоторыми католиками это бывает. Исповедуются, а потом начинают сначала. Я, правда, думала, что он честнее других. Когда человек умрет, все тайное постепенно становится явным. — Он брал деньги у Юсефа. — Теперь я и в это поверю. Уилсон положил руку Луизе на плечо и сказал: — Я человек честный. Я вас люблю. — Я, кажется, готова вам поверить. Они не поцеловались — время еще не пришло, — они тихо сидели, держась за руки в этой гулкой комнате, прислушиваясь к тому, как грифы царапают железную крышу. — Так вот, его дневник… — сказал Уилсон. — Он писал его до последней минуты… нет, ничего интересного, записывал, какая температура. Он очень следил за температурой. Вот уж кто был романтиком! Один бог знает, что она в нем нашла, на что только она польстилась. — Вы не возражаете, если я взгляну? — Пожалуйста. Бедный Тикки, у него не осталось никаких тайн. — Да и при жизни тайны его были известны всем и каждому. — Он перевернул страницу, прочел несколько записей и снова перевернул страницу. — А он давно страдал бессонницей? — Я-то думала, что он спит всегда как сурок. — А вы заметили, что насчет бессонницы всюду вписано позднее? — С чего вы это взяли? — Сравните цвет чернил. И записи о снотворном — это так нарочито, так фальшиво звучит. Но самое главное, цвет чернил. Это наводит на всякие размышления, — заметил он. Она с ужасом его прервала: — Нет, что вы! Он не мог этого сделать! В конце концов, он же был человек верующий. 2 — Ну впустите меня хоть на минуту выпить рюмочку, — молил Багстер. — Мы выпили по четыре на пляже. — Ну еще по маленькой! — Ладно, — сказала Элен. Теперь ей казалось, что нет больше смысла отказывать кому бы то ни было и в чем бы то ни было. — А ведь сегодня вы меня первый раз пустили к себе, — сказал Багстер. — Как вы здорово тут устроились. Кто бы сказал, что в такой берлоге может быть уютно. Да, мы с ним пара, подумала она, лица красные, от обоих разит джином! Багстер чмокнул ее мокрыми губами в рот и снова огляделся. — Ха-ха! — сказал он. — Вот она, наша милая бутылочка! Когда они выпили еще по стаканчику, он снял форменную тужурку и аккуратно повесил ее на спинку стула. — Довольно церемониться. Давайте поговорим о любви, — предложил Багстер. — А зачем? — спросила Элен. — Уже? — Скоро зажгутся огни, — сказал Багстер. — Посумерничаем. Управление передадим Джорджу… — Какому Джорджу? — Автопилоту, темное вы существо. Вам еще многому надо учиться. — Ради бога, оставьте мое обучение до другого раза! — Лучше времени для небольшого кувырка не найдешь, — сказал Багстер, твердой рукой подталкивая ее к кровати. А почему бы и нет? — подумала она. Почему нет… если он этого хочет. Чем этот Багстер хуже любого другого? Я никого на свете не люблю, а на том свете — не считается, почему же отказывать им в «кувырках» (как выражается Багстер), если им так уж этого хочется? Она безмолвно легла на спину и закрыла глаза, ощущая рядом с собой в темноте только пустоту. Я одна, думала она без всякой жалости к себе, спокойно констатируя факт, словно путешественник, у которого погибли все спутники. — Клянусь богом, в вас немного жару, — сказал Багстер. — Неужели вы меня ни капельки не любите? — Его проспиртованное дыхание било ей в нос. — Нет. Я никого не люблю. Он крикнул в бешенстве: — Скоби вы любили. — И тут же раскаялся: — Простите. Я сказал подлость. — Я никого не люблю, — повторила она. — Ведь мертвых любить нельзя, правда? Их ведь нет, правда? — Это ведь все равно, что любить бронтозавра, правда? — спрашивала она, словно ожидала ответа хотя бы от Багстера. Глаза она крепко зажмурила, потому что в темноте смерть казалась ей ближе — смерть, которая его унесла. Кровать задрожала, когда Багстер освободил ее от своей тяжести; стул скрипнул, когда он снял с него тужурку. Он сказал: — Я уж не такая сволочь, Элен. Вы, видно, не в настроении. До завтра, ладно? — Ладно. Незачем отказываться в чем бы то ни было кому бы то ни было, и все же она почувствовала огромное облегчение оттого, что в конце концов от нее ничего не потребовали. — Покойной ночи, малютка, — сказал Багстер. — До скорого. Она открыла глаза и увидела какого-то чужого человека в запыленной синей тужурке, возившегося с дверным замком. Чужим людям можно сказать все, что угодно, — они проходят мимо и все забывают, как существа с другой планеты. — Вы верите в бога? — спросила она. — Да как сказать, наверно, да, — ответил Багстер, пощипывая усики. — Как бы я хотела верить, — сказала она. — Как бы я хотела верить. — Да знаете, многие верят, — сказал Багстер. — Ну, мне пора. Всего. И она снова осталась одна в темноте своих зажмуренных глаз, а тоска билась в ее теле, как ребенок; губы ее шевелились, но все, что она смогла сказать, было: «Во веки веков, аминь…» Остальное она забыла. Она протянула руку и пощупала подушку рядом, словно каким-то чудом все же могло оказаться, что она не одна, а если она не одна сейчас, то уже никогда больше не будет одна. |