Книга Мужчина в полный рост, страница 125 – Том Вулф

Впрочем, в блоке сейчас ни для кого не было сна. Каждый вечер, как только выключался свет, в темноте начинался… психотерапевтический сеанс, джем-сейшн, разборка? Общая молитва, исповедь, семейный скандал? Крик в пустоту, плач о том, чего никогда не было и никогда не будет, жалобы на судьбу? Конрад не знал, как назвать то, что происходило после отбоя, но каждый вечер в темноте это начиналось снова и снова — голоса взмывали над проволокой.

Кто-то застонал:

— Табле-етку…. табле-етку… табле-ееетку…

Тем, кто был в «лекарственном списке», таблетки ежедневно выдавала медсестра Труди по прозвищу Трутня — иногда ее звали так прямо в глаза.

— Табле-етку…. табле-етку… табле-е-е-етку… — стоны становились все протяжнее.

— Заткнись, шизик долбаный! — раздалось откуда-то.

— Табле-е-е-етку…. табле-е-е-етку… табле-е-е-етку…

Еще откуда-то:

— Бля, срочный вызов, Трутня!

И со всего блока полетело, заметалось над проволокой:

— Трутня, бля, где ты шатаешься?

— Пили быстрей сюда, дай этому долбаному синекван!

— Шевели булками, бля!

Другой голос:

— На хрен таблетки! Самокрутку бы! Сволочи, бля, где «Бьюглер»?

— Вы знаете Хэнка Аарона? — голос, умолявший о таблетках. — Первого черного раба, который стал бейсболистом и купил приличную одежку, даже костюм?

— Раздолбай! Блядь, я всю ночь буду слушать это дерьмо?! У этого долбоеба опять крыша поехала! Где шляется Трутня?

— Голос из телевизора! — закричал сумасшедший. — Он сказал мне, что я умру, если выйду отсюда! Я не хочу умирать!!! — пронзительный визг.

— Если ты не заткнешься, блядь, точно копыта откинешь, я те обещаю!

— Самокрутку! Дайте «Бьюглера», хрен вас всех подери! Эй! Шериф! Где «Бьюглер», задница?!

Низкий голос, явно чернокожего, передразнивающий охранников-оклендцев:

— Новая проц-седура. Выньте прав-ввую ногу из окош-шшка, чтобы я вас вид-ддел. Получ-ччите свой «Бьюглер».

— Мне нужен свет!

— Щас тебе засветят!

— Э! Братаны!

У Конрада замерло сердце. Голос был такой низкий и сильный, что, казалось, мог принадлежать только Громиле, хотя Конрад ни разу не слышал, как тот говорит.

— Только что пришло с воли. Помните того серого долбоеба, который сжег крест в Хейварде? — На оклендском уличном жаргоне «серый» значит «белый». — Этот долбоеб сидит в блоке Бэ! — По телевидению недавно сообщили о происшествии — кто-то сжег крест на газоне перед домом чернокожего семейства. Блок Бэ — изолятор, где заключенных круглосуточно держали в одиночных камерах.

— Мать его так, он в усрачке, блядь этакая!

— В усрачке! В усрачке! В усрачке! В усрачке! — отскочило от бетонных стен.

— Не надейтесь, дятлы везде есть. В Дэ-пятнадцать сидит один хрен из бывших полицейских!

Хриплый голос:

— Что там за блядь заикается о бывших полицейских? Ты что, блядь, говоришь, у тебя есть бумага? Попридержи метелку, хрен собачий!

— Я тебе говорю…

— Долбоеб паршивый, так и норовишь пиджачок накинуть! — «Пиджачком» называлась папка, где тюремное начальство хранило отчеты своих информаторов. — Так и норовишь оголить чужую задницу! Да ты сам секра, поганец! — Сокращение от «секретного работника». — Ты сам стучишь!

— Ага, конечно…

— Да пошел ты со своим «ага, конечно»! Будешь пиджачки накидывать — кепку спилим!

Хриплый одержал верх, и на его обидчика обрушился хор проклятий со всего блока:

— Эта блядь пудрит нам мозги!

— …Воду мутит!

— Да он сам дятел!

— Табле-етку… табле-етку… табле-е-е-етку…

— Эй! Вы все! Пригоните кто-нибудь самокрутку! — «Пригнать» значило переслать что-то друг другу, передавая из камеры в камеру сквозь отверстия в проволоке.

— Эй! Ты где, Пупырышек?

— У линии Ка, приятель, у Ка.

— Позвони моей, скажи, чтобы отнесла матери те шесть штук вместе с бумагами, пусть притаранят поручителю! У матери еще сорок пять стольников. Передай, что я задницу ей надеру, если не отнесет!

— Так она сказала, приятель, никаких шести штук у нее нет!

— Что-оо? Передай этой сучке, пусть делает, что говорят!

— Ладно, приятель.

— Спасибо, малыш. Черт, у меня и все двести штук есть! Какого хрена я буду торчать в тюрьме?!

— У-у-у-у-у-у-у-у-е-е-е-е-е-е-е-е-е!

— Обалде-е-е-е-е-е-е-е-е-еть!

— Эй, охранник! У меня в камере паук! Блядь, я в это дерьмо не играю! Сделай что-нибудь! Позови дезинсектора!

Сверху голос охранника-оклендца:

— Чё ж вам не спится-то, а? Вы с этим пауком оба в усрачке.

— Эй, жиртрест! Почитай мне маляву от своей африканской сучки из Восточного крыла! Не дрочится, бля, без музыки.

— Темно же, бля. Чем я, по-твоему, должен читать?

Мастурбация в Санта-Рите была таким распространенным явлением, что после отбоя к скрипу вентиляторов присоединялся непрерывный скрип металлических сеток на койках. Сейчас Конрад и слышал его. Вместе с лязгом пружин раздавались постанывания, сплошные «о-о-о-х-х-х-х-ху» и «а-а-у-у-у-ух-х-х», удовлетворенные вскрики — «А, ччеррт!», «Классный пистон!». К душному запаху множества человеческих тел, мочи, испражнений и табачного дыма примешивался сладковатый запашок спермы. Гейзеры спермы! Галлоны! Брызг! Брызг! Брызг! Брызг! Шибздик и Пять-Ноль иногда занимались этим одновременно, Пять-Ноль у себя на верхней койке, а Шибздик внизу, совсем рядом с матрасом, на котором лежал, поджав ноги, Конрад. В этой коробочке для ящериц, среди ужаса и безысходности, он даже представить себе не мог, как можно настолько отключить защитные механизмы нервной системы, чтоб хотя бы пофантазировать о чувственных удовольствиях. Но таких, как он, практически не было. Все кругом лежали на койках и усердно трудились. Донельзя заведенные, целиком захваченные процессом. Тестостерон! Мощная, животная энергия! Стадо молодых самцов! Порой Конраду казалось, что, если они начнут мастурбировать в унисон, Санта-Рита взлетит на воздух и рассыплется в пыль.

Потом началась тука-тука-тука-тука-тука-тука. Это была дробь множества маленьких самодельных бонгов. Каждую ночь заключенные — не только черные, белые тоже — начинали стучать пластмассовыми ложечками в дно стаканчиков из-под мороженого. Своеобразная овация местной звезде, мрачной страхолюдине с банданой, рэп-мастеру Эм-Си Нью-Йорк, — так его приглашали начать свой номер. При свете дня в общей комнате у него был вид человека потерянного, утратившего всякую надежду на лучшее. Но по ночам, в темноте, он казался громадным, как вся Санта-Рита. Его голос легко заполнял собой старый барак.