Книга На вершине все тропы сходятся, страница 23 – Фланнери О'Коннор

— Курить тут не велено. Хозяйка не велит. Подошел Морган и, ухмыляясь, стал рядом.

— Знаю, — сказал Эсбери и, нарочно помедлив, встряхнул пачку и протянул ее сначала Рэндолу, который взял одну сигарету, потом Моргану — тот тоже взял одну. Потом он дал им обоим огонька, и теперь все трое стояли и курили. Было тихо, только мерно похлюпывали две доилки да корова время от времени шлепала себя по боку хвостом. Это была минута единения, минута равенства, когда казалось, будто и вовсе нет разницы между черными и белыми.

На следующий день с маслобойни вернули два бидона молока — оно пахло табаком. Эсбери взял вину на себя, сказал матери, что курил он один.

— Раз ты курил, значит, и они курили, — сказала она. — Уж я-то их знаю! — Она и мысли не допускала, что негры могут быть невиновны. Его же этот опыт единения столь подбодрил, что он решил его повторить.

На следующий день, когда они с Рэндолом сливали молоко в бидоны, Эсбери во внезапном порыве взял пластмассовый стаканчик, из которого негры пили воду, и, наполнив его теплым молоком, осушил до дна. Рэндол перестал сливать молоко и замер над бидоном, глядя на Эсбери.

— И это нельзя,— сказал он.— Вот уж это никак нельзя. Эсбери снова наполнил стакан и протянул его Рэндолу.

— Так нельзя же, — повторил тот.

— Слушай, — резко сказал Эсбери. — В мире сейчас все меняется. И я после вас могу пить, и вы после меня. Ничего не случится.

— Нам-то и вообще это молоко пить не разрешается… — сказал Рэндол.

Но Эсбери все протягивал ему стакан.

— Выкурил же ты сигарету, — сказал он. — И молоко выпей. От трех стаканов у матери не убудет. Чтобы жить свободно, нужно мыслить свободно.

Подошел второй негр и стал у двери.

— Да ни к чему мне это молоко, — сказал Рэндол. Эсбери круто повернулся к двери и протянул стакан Моргану.

— А ну-ка, друг, выпей ты, — сказал он.

Морган сначала молча смотрел на него, потом хитро прищурился.

— А сами-то небось не пьете! — сказал он.

Эсбери терпеть не мог молоко. Его замутило и от первого стакана. Однако он отпил еще полстакана и протянул остаток негру, который взял стакан, заглянул в него, словно в нем была сокрыта великая тайна, а потом поставил на пол возле холодильника.

— Ты что, не любишь молоко? — спросил Эсбери.

— Отчего же не люблю? Люблю, — сказал Морган, — а пить не стану.

— Почему?

— Нельзя. Хозяйка не велит, — сказал Морган.

— Ах ты, черт побери! — взорвался Эсбери. — Заладили: хозяйка, хозяйка!

Назавтра он попытался проделать тот же опыт, и на следующий день, и еще через день, но они не притронулись к молоку. А еще несколько дней спустя, подойдя к коровнику, он услышал, как Морган спросил:

— С чего это он повадился каждый день пить молоко? И ты ему позволяешь?

— Его дело, — сказал Рэндол. — А я свое знаю.

— И что это он так честит свою мамашу?

— А, видать, порола мало в детстве, — сказал Рэндол. Эсбери стало тогда так невыносимо тошно, что он уехал в Нью-Йорк на два дня раньше. И сейчас он уже, по сути, не существует, он уже умер там, в Нью-Йорке, и терзает его лишь эта вынужденная задержка — сколько ему тут маяться? Конечно, он мог бы ускорить конец, однако самоубийство не будет победой. Смерть идет к нему сама, как торжество справедливости, как дар судьбы. Это его величайший триумф. К тому же умники соседи рассудят по-своему: значит, мать никудышная, если сын сам себя на тот свет отправил. На сей раз они угадали, но все же он был склонен пощадить ее и не подвергать публичному позору. Пусть истина откроется одной ей, когда она прочтет письмо. Он запечатал блокноты в плотный конверт и написал на нем: «Вскрыть только после смерти Эсбери Портера Фокса». Конверт он запер в ящике письменного стола, а ключ положил в карман пижамы — пока он еще не подыскал ему надежного места.

Когда они сидели днем на веранде, мать посчитала нужным среди прочего поговорить о чем-нибудь интересном для него. На третий день она заговорила о его работе.

— Когда ты поправишься,— сказала она,— хорошо бы тебе написать роман о твоих родных местах. Что-нибудь вроде «Унесенных ветром». Нам просто необходим еще один такой роман.

Он почувствовал, как у него сводит нутро.

— И обязательно вставь войну, — посоветовала она, — чтобы было подлиннее.

Он осторожно прислонился к спинке кресла, словно опасался, как бы не раскололась голова. Потом, выдержав паузу, сказал:

— Я не собираюсь писать никаких романов.

— Ну ладно, — сказала она, — если тебе не хочется писать роман, можешь писать просто стихи. Стихи — это так мило.

Она понимала, что ему нужен образованный собеседник, но единственный образованный человек, которого она знала, была Мэри Джордж, а с ней он говорить не станет. Был еще мистер Буш, удалившийся на покой методистский священник, но она все никак не решалась заговорить о нем с Эсбери. Наконец она рискнула.

— Знаешь, я думаю пригласить в гости доктора Буша, — сказала она, повысив его в звании. — Тебе будет интересно. Он собирает старинные монеты.

Она никак не ждала той реакции, которая последовала. Эсбери вдруг всего затрясло, и из горла его вырвался громкий судорожный смех. Казалось, он вот-вот задохнется. Потом смех перешел в кашель.

— Если ты думаешь, что перед смертью я нуждаюсь в духовной поддержке, — сказал он, — ты глубоко ошибаешься. И уж во всяком случае, не этому ослу ее оказывать! Господи боже!

— Да я вовсе не это имела в виду, — сказала она. — У него такие редкие монеты, времен Клеопатры…

— Имей в виду, если он явится сюда, я пошлю его к черту,— заявил он.— Буш! Нет, это уж слишком.

— Очень рада, что тебя хоть что-то развеселило, — обиженно сказала она.

Несколько минут они молчали. Потом мать взглянула на него. Наклонясь вперед, Эсбери улыбался. Он улыбался все радостнее и радостнее, он просто сиял, как будто его вдруг осенила гениальная идея. Она с удивлением наблюдала за ним.

— Хочешь, я скажу тебе, с кем бы я хотел побеседовать? — сказал он.

Впервые со дня возвращения домой у него было добродушное выражение лица, и все же ей почудился какой-то подвох.

— С кем же? — спросила она подозрительно.

— С католическим патером, — сказал он.

— С патером? — недоверчиво переспросила мать.

— И лучше всего с иезуитом, — сказал он, по-прежнему радостно улыбаясь. — Да, именно с иезуитом. В городе они есть. Позвони и попроси, чтобы кто-нибудь ко мне приехал.

— Что это вдруг на тебя нашло? В чем дело? — спросила мать.

— Понимаешь ли, католики вообще люди образованные, во всяком случае большинство из них, — сказал он, — но с иезуитами как-то вернее. С иезуитом можно поговорить не только про погоду.