Онлайн книга «Никто пути пройденного у нас не отберет»
|
Пауза получилась больше минуты. Экипаж размышлял сосредоточенно – не привыкли люди в наше время к авралам. – Ну хорошо, – сказал В. В. – Молчание – знак согласия. Добровольцам разделиться на две группы и добровольно таскать по обоим бортам. В умении подчинять и подчиняться есть своя красота. На аврал вышли все, включая и самого Василия Васильевича Миронова. Он облачился в синий комбинезон – подарок гамбургских докеров. Над меховым воротом комбинезона красиво дымился его седой чубчик – шапку, как и перчатки, В. В. не надевает. Мне он приказал править якорную вахту. Старший механик явился на перегрузку картофеля одетым с таким заграничным шиком, что был бы уместнее где-нибудь не на старом лесовозе, а на туристическом лайнере, проплывающем под Магеллановыми облаками возле мыса Доброй Надежды. Я остался один в рулевой рубке. В колымской черной ночи сверкали и переливались кучками бриллиантов на рейде три чужих судна. Несколько одиноких льдин с любопытством поглядывали на наш картофельный аврал, покачиваясь на едва заметной зыби Восточно-Сибирского моря. Первые пять минут вахты я тщетно искал на пультах переключатель якорных огней. Оказалось, что на «Колымалесе» якорные огни включаются не из рубки, а прямо с палубы у носового штага и кормового флагштока. По Москве было два часа дня, у нас – десять вечера. Мясные крюки сработали отлично. Ящики волокли до спардека, поднимали на него, протаскивали до носовой палубы, спускали на нее по дощатым слегам и опять тащили крюками к первому трюму. Шкрябать краску со стальной палубы и на носу, и в корме, и на спардеке после такой экзекуции нужды не было – ящики ее довели до блеска. Сперва морячки таскали картошку в охотку, бегом. Сухие ящики таскать еще куда ни шло, а вот мокрые – коэффициент трения большой. К концу второго часа кое-кого стало покачивать самым натуральным образом. Для поднятия рабочего настроя врубили на палубу радио, и в черной колымской ночи зазвучало: «Благословляю вас, леса, долины, горы…» Наблюдая из рубки за трудовыми подвигами экипажа «Колымалеса», я вспоминал сразу двух художников. Рисунок Льва Канторовича в книге «Четыре тысячи миль на „Сибирякове“». Аварийная перегрузка угля – коленопреклоненная, согбенная, нелепая фигура: «К концу смены радист Кренкель упал под тяжестью мешка, но наотрез отказался от перехода на более легкую работу». Другой художник – Ван Гог. «Прогулка заключенных». Кроме художественных ассоциаций, среди вахтенных дел и делишек вдруг обнаружил, что у судна крен на левый борт в один градус. Это приятное было открытие, ибо крен увеличивает осадку – двенадцать сантиметров на один градус. А когда мы замеряли осадку, то крена не учли. Время от времени я выходил на крыло, и тогда в лицо дышал могильный холод – северный ветер приносил дыхание ледовой кромки. Треугольники могучих мачт были высвечены грузовыми люстрами и сильными огнями палубного освещения. Я смотрел на согбенные фигуры, влекущие по ржавой палубе пятидесятикилограммовые ящики с полугнилой картошкой при помощи мясных крюков, и щелкал секундомером. Выходило, что за десять минут с кормы в нос перебрасывалось тридцать восемь ящиков. В середине аврала мне стало тревожно за сердце В. В., и я свистнул ему и попросил подняться якобы по делу. Показал крен, попросил больше не надрываться: не тот возраст. Он пробурчал, что такие авралы полезны – сплачивают экипаж. Я предложил выгнать на палубу и наших дам: пускай собирают в мешки россыпь – пригодится. Но капитан с неожиданной для жителя страны развитого социализма логикой сказал, что россыпь ночная вахта без больших трудов перекидает за борт, так как сдавать груз надо по счету ящиков, а не по картофельному весу. Сейчас же дамы готовят для авральщиков внеплановый ужин и заваривают грузинский чай. Он покурил со мной и опять ушел к трудящейся массе. Все стихло в рубке, и мне показалось, что наш пароход как бы прислушивается к той суете, которую развели на нем людишки-муравьи: прислушивается сквозь сон, а сам подергивает стальной кожей, как это делают спящие лошади. И Гангстер и Октавиан отработали аврал с четкостью автоматов, явно соревнуясь. За послеавральным перекусом выяснилось, что при буксировке из ящиков раздавались взвизги – там полно мышей. Крысы же визуально обнаружены не были. С рассветом прибыл лоцман, прогрели двигатель, Октавиана загнали самого в машину, затаили дыхание и пошли на штурм колымского бара. – Держать сто восемьдесят два! – Есть сто восемьдесят два! – Шар долой! – Что, забыли якорный шар спустить? – Ага! Боцман после аврала еще не очухался. – Донные кингстоны перекрыть! На бортовые перейти! – Уже перешли! – Значит, опытные вы уже люди. – Сколько человек в Амбарчике живет? – Пять. – Туман под берегом? – Нет, это не туман, снежный заряд. Рано в этом году снег. – Но берега-то у вас еще в ржавчине! (На колымских скалах мхи, и потому кажется, что поверх скал натянута истертая бычья шкура.) – Видимость падает! – Ничего, я и без видимости курс чувствую. Самый полный вперед! – Есть самый полный! – Течение в правый борт работает! И откуда оно тут взялось? – Черт его знает. Хуже, что у вас компас застаивается. – Не замечали… – Потянули за собой водичку, потянули… – Сарай за мысом видите? Еще в семидесятые годы там зэк жил робинзоном. Как-то был у него в гостях. За рыбой ездили. Году в шестьдесят пятом. – А правее сарайчика у него коптильня? – Нет, левее и выше сарая у него пещера в скале была. Он уже совсем одичал, обросший. Спрашиваю: «За что тебя? Сколько дали? Что натворил?» Ничего не объясняет, только: «За дело!» Чифирь пил, нас угостил – невозможно глоток сделать. Дали ему спирта, и он сразу заплакал, – это вспоминал В. В. – Ну, не совсем так, – деликатно поправил лоцман. – Он здесь продолжал жить добровольно, уже получив в пятьдесят шестом вольную, фамилия Бодрин, бывший московский конферансье, два сына – полковники авиации, оба отказались в свое время от отца, чтобы не губить себе карьеры; он не обиделся, помогал семье деньгами, которые выручал за рыбу и зверя; летом расхаживал тут босым и в китайском толстом белье. За что посадили, действительно, никогда и никому не рассказывал; потом смыло его летнюю избушку штормовым накатом. И он, кажется, перебрался к дружку-зэку в Магадан, дружок там работал уже директором ресторана. Я видел этого робинзона на фотографии во фраке – фото из времен его столичной жизни. На радаре! Сколько до мыса? – Шестнадцать кабельтовых! |