Онлайн книга «Завтрашние заботы»
|
Кок сел за стол и стал открывать банку, обжигая пальцы, дуя на них и ругаясь. – Что наверху? – спросил Вольнов кока. – Туман опять. Прожектора включили на ледоколах. Он открыл банку, облизнул с крышки молочный потек, полюбовался на свою работу и ушел за свежим чаем. – Чего ты на собрании такую прыть развил? – спросил Левин. – Я тороплюсь скорее вернуться. – Куда? – Назад. – Куда назад? – В Архангельск. Чай будешь пить? – Дед, а дед, – сказал Левин механику. – Ты знаешь, что твой капитан женские сердца поедом ест? – Женщины есть женщины, – после паузы сказал механик. – У них сердце – что колодец в пустыне: никто не знает, что там – живая вода или дохлый верблюд. Левин захохотал, дрыгая от восторга длинными ногами: – Как, как это? Никогда не знаешь: дохлый ли там осел или живая вода? Это пословица? – Убери ноги с одеяла, – сказал Вольнов. Левин и ухом не повел. Он продолжал смеяться. – Это, полярные капитаны, арабская мудрость, – торжественно объяснил Григорий Арсеньевич. Он тоже смеялся. – А я, пожалуй, не прочь зимовать, – сказал Левин. – Так будет мне спокойнее. Не хочется домой возвращаться. Когда я дома живу, Григорий Арсеньевич, то непрерывно хочу идти в гастроном или… в инкассаторский пункт. Я беру авоську и ухожу. Пожалуйста: я куплю и молоко, и толокно, пожалуйста, – только бы не быть дома. Моряк с авоськой на шее… Никто не ответил ему. Все слушали шорох и скрип льда за бортом. С палубы через люк доносился голос старпома: «Если тебя на корме поставили, там и стой… И куда лопату дел… Давай снег сгребай…» – Все в жизни делают глупости, – сказал наконец стармех. – Особенно в молодости. Это в порядке вещей. А у меня что-то все не то с сердечком, капитан. – Ложись пока, а я с флагмедиком свяжусь по рации. Может, он посоветует чего, – сказал Вольнов. – Нет. Не надо. Они меня сразу в лазарет на ледокол отправят. Вот и весь перегон будет. – Авоська – от слова «авось», – сказал Левин. – Авось что подвернется по дороге, да? А медиков я тоже не люблю. Механик завернулся с головой в тулуп и лег спать. С палубы вахтенные сгребали снег деревянными лопатами. Был слышен каждый скребок. Как в городе ранним утром через замерзшее стекло окна, когда после ночного снега дворники убирают мостовые. – Пей чай, Яков, – сказал Вольнов, наливая кружки. Левин взял кружку, поставил ее себе на грудь, сказал: – Глеб, произошла какая-то чудовищная несправедливость… Ты знаешь, почему я все время уходил тогда от вас? В «Интуристе» и на улице потом? – Нет. Я не думал об этом. Вольнов подсел ближе к печурке и сушил возле нее портянки. Босыми ногами он все время ощущал вздрагивание и дрожь стального настила палубы. Ветер, очевидно, крепчал, и льды нажимали сильнее. – Я никогда и не подозревал, как она важна для меня. Я это понял только тогда, когда заметил в ресторане, что между вами что-то происходит. Я это сразу заметил, Глеб. И мне очень не хотелось оставлять вас вдвоем. Поэтому я и уходил все время. Ты такое можешь понять? – Да. – Мы были просто знакомы. Много лет. Случайные встречи. Воспоминания конца войны… Она была замужем. Я женат. У меня дети. И никаких таких мыслей у меня не возникало. И вдруг… Вероятно, ревность – сильный катализатор. Это глупо, но это так. – Прости, – сказал Вольнов. – Очень все смешно. Очень, – сказал Левин. – Ты у нее ночевал? – Да. Проснулся боцман, сонный, лохматый, полез по трапу наверх в гальюн. Левин дождался, когда боцман исчезнет в люке, и спросил: – А что произошло потом? – Нечуткость. Моя. – Большая? – Вероятно, да. Левин сел на койке и залпом выпил чай. – Все это очень странно, – сказал он. – Я писал ей со всех стоянок. Она не ответила. – Ты никогда не сможешь сделать ее счастливой. Ты человек без позвоночника. У тебя есть только хорда. – С чего это ты? – спросил Вольнов, обматывая ногу теплой портянкой. – И не пора ли тебе на судно? По-моему, сжатие начинается. – Ты все еще надеешься пройти в Чукотское море, на чистую воду? – Я пройду. – Я шел, я плавал, я держал курс, а как сели на мель, так «мы»… – пробормотал Левин, прислушиваясь. – Действительно, вроде бы шуметь начинает. – Глеб Иванович! – крикнул в люк старпом, размахивая журналом радиосвязи. – Радиограмма! Правительственная!… И «Микоян» подошел! Вольнов поймал журнал. – Читай вслух, – попросил Левин. Вольнов прочитал, с трудом разбирая корявые буквы старпомовского почерка на влажной бумаге: «Правительственная. Начальнику Северного перегона, всему личному составу флотилии рыболовных судов, идущих верхним маршрутом. С большим вниманием и волнением следим за вашей мужественной работой по проведению рыболовных судов в суровых и трудных условиях осенней Арктики. Твердо верим, что в ближайшее время вся флотилия благополучно прибудет в конечный пункт. Рыбаки Камчатки, Сахалина и Приморья с нетерпением ждут пополнения своего флота. Того пополнения, которое вы так умело и самоотверженно ведете вперед. Желаем вам лучших успехов. Подписал замминистра рыбной промышленности…» – Я бы хотел, чтобы она была счастлива, – сказал Левин. – Я помню, как она девчонкой танцевала нам в палате бабочку… Это было смешно и трогательно. И она еще приносила песца в клетке и совала в клетку палец. И песец ее не кусал. А песцы вообще всех кусают… Я хочу, чтобы у тебя с ней ничего не получилось. Вернулся боцман, все еще заспанный, сказал: – А на земле люди по-настоящему живут, на танцы ходят. И в кино, да, Глеб Иванович?… А женщина, о которой думали сейчас капитаны, ехала в пригородном поезде. Она везла в Архангельск дочку, свою Катьку. Здесь был только ранний вечер, а не глухая ледяная ночь. В вагоне пахло солеными огурцами. Поезд был пригородный, часто останавливался. Вокруг полустанков смыкались леса. Леса, леса, леса – бесконечные толпы шершавых елей и еще не облетевших, красных осин. Катька спала, положив голову на колени матери. Катька загорела за лето. Она немного огрубела в детсаде, но стала очень веселой. Даже сейчас, во сне, она улыбалась. И ее улыбка была лукавой. Ее брови побелели от солнца, а на щеке чернела ссадина. |