Онлайн книга «Неприкаянный дом»
|
Ведра греться поставила. – Готовьтесь, – говорю. – А я постельное поменяю. Раз в две недели меняем – не настираешься чаще. Гликерия пошла, посмотрела: – Пододеяльник вроде не грязный. Ты наволочку мне только смени да простынь. Стелить стала – прямо как ожгло. Разговор-то она завела… Неужто прознали бабки? Нет же ничего… Бабушка Евдокия зовет: – Иди, голубок, голову расчешем, а то после бани высохнут – одни колтуны. В воскресенье-то в театр – не забыла. Бабушка Ариадна отвечает: – Конечно, помнит. Про принцессу Аврору. Поваренок помнишь какой! Так и заснул у плиты… Мама чистое белье несет: – Принцесса… А я и не поняла сперва: в Гостином шерсть продают – тоже «Аврора». Прямо, говорят, сносу нет. На сто лет обещают… Грязное белье собрала, ушла. Бабушка Евдокия гребенку отложила – прядки разбирает. – Ишь, – ворчит, – на сто лет, значит… На век цельный рассчитывают. Ладно, поглядим… Царское-то разворуют, а дальше чего делать?.. Ну, что вертишься? Смирно стой, не вертись!В кухне жара – белый пар от ведер. Конфорки горят. Лампа под потолком желтая – еле видно. Качается на шнуре. По потолку тени, как крылья. Окна темные, потные, змейки по стеклам. – Ну, давай, – мама ковшик взяла, воду в ведре шевелит. Плеснула на плиту – она и шипит, как змея… – Вперед голову над тазом. Ох, – жалуется, – волосы какие густые – в одной воде не промыть. Вырастешь, гляди, береги – отхватить-то недолго. Вон девки у нас в цеху – все поотрезали, завивку модную навертели: перманент. Раз сделаешь, другой, а потом и полезут клочьями. В коротких-то ничего нету – ни памяти, ни силы. Раньше ведь как говорили: короткий волос – короткая память. А зачем тебе короткая? У тебя до-олгая будет… Окатила, в корыто поставила, мочалкой мыльной трет. Бабушка Евдокия заглядывает: – Ох, и натопила! Ну, скоро у вас? Я уж все приготовила – одевать. – А мы и заканчиваем… Разок ополоснемся – и будет с нас. Эх, с гуся вода, а с Сюзанночки худоба! – подхватила, на табуретку поставила. Полотенцем вытирает, дышит часто. – Вот вам девочка чистенькая – принимайте. Ковшиком корыто вычерпала, ополоснула. – Ну, решайтесь, которая первая. Евдокия говорит: – Одену, уложу – потом уж. Пусть Гликерия сперва.Пришла, разделась. Худая, все ребра наружу. Над тазом склонилась, титьки тряпочками висят. Глядеть страшно, прямо как смерть. Сколько лет мою, а все не привыкну. Мать-то, покойница, жилистая была. Городские эти – будто выболевшие. Голову подняла. – Чего, – спрашивает, – смотришь? Сама такая будешь, как время придет. Так-то день за днем, они и тянутся вроде. Обернешься – вон же она стоит, смерть. Всякий день Господа молю, пусть бы прибрал в одночасье… – Кушать, – утешаю, – вам надо. Что ж вы такое: все чай да чай… – Да я, – дышит тяжело, – кушаю, только тело уже не принимает. Зажилась, видно, на свете девочка одна и держит.Бабушка Евдокия кровать распахнула. – Ложись, – говорит, – пока. Из театра в воскресенье вернешься, а там и Новый год. Наступит, глядь, а у нас уж все готово. Мать пирогов обещала. Мучки новой получим, напекет. Пирожки мягкие, сами в рот прыгают. А за ним и другой праздник – Рождество… А дальше и весна близко – жаворонков станем печь. Напекем, в церковь с тобой сходим: надо и нищих угостить. Не все, как мы, счастливые, чтобы умереть в спокое. Таких-то мало… В церковь пойдем, а эти, с ножищами каменными, – навстречу: идут, смеются. «Вон, – пустыми пальцами тыкают, – нищенка, а была – принцесса. Мы, – хвастают, – все у нее украли». А бабушка ее пожалеет, жаворонка даст…– Я-то, – бабушка Евдокия жалуется, – грешница. Многих возненавидела. Вот Он и держит меня, не пускает помереть. Дожидается, видно, пока сердце мое отмякнет, будто какой сухарь. На тот свет-то надо размякши, а как, – говорит, – забудешь? Душа-то небось не тело: мылом не отмыть… – Ты, Тонечка, – Ариадна просит, – спину мне потри хорошенько, а то самой не достать. «Господи, – думаю, – спина у ней, видно, чешется – совсем нежная кожа». – Вы, – говорю, – Ариадна Кузьминишна, сами не расчесывайте – вон следы от ногтей… Вытерлась, голову полотенцем завертела – к себе пошла. Евдокия заходит: – Проветрить тут надо. – Носом повела: – Грязью шибко пахнет. Страсть не люблю эту вонь… – Как же, – спрашиваю, – откроем? Вмиг с улицы выстудит. Кашель еще подхватите – на улице-то мороз. – Ладно, – рукой махнула, – так помоюсь. Я уж сама потру, ты только слей. Разделась. Вроде и в теле, да, гляжу, ослабла совсем. Прошлый год крепче была. Сливаю, спрашиваю: – Как же вы в больнице терпели, если грязью человеческой брезгаете? Больные-то сильнее воняют. – Да там, – отвечает, – холодно. На холоде и вонь слабже… Всех намыла, в комнату пошла, прилегла на кровать. «Вот платье-то будет, может, и я в театр схожу. Сколько лет в городе живу, а ведь так ни разу и не бывала». Сюзанночка не ворохнется. Намылась, крепко спит.* * * – Вот, гляди, – бабушка Гликерия мешочек подает, – тут тебе и сахарок, и булочки кусочек. Проголодаешься, скушай, только смотри, потихоньку, чтобы другим не мешать. А мало ли бабушка Аглая чего предложит, так ты откажись. Кто их знает, какая у них еда, в этих театрах… Шапочка мягонькая. Рейтузы розовые из-под пальто. Бабушка Евдокия говорит: – Отведу и вернусь. – Вы уж не спутайте, – мама боится. – Прошлый раз в конторе давали, теперь – в подвал пойдем. Двери высокие, деревянные… Зашли, а бабушка Аглая поджидает. – Ну, – приглашает, – идем со мной, я тебя на лучшие места посажу – как принцессу. Коридор длинный. – Пошли, – за руку ведет, – в директорскую ложу попробуем. Только сходим за сцену. С ведущей договориться. По лесенке поднялись. – Осторожно, – говорит, – чтобы не споткнуться. Голову подняла, а наверху веревки толстые: шевелятся, будто змеи… И дядька страшный навстречу. Борода рыжая, растрепанная… – Это, – объясняет, – артист. Много их тут ходит. Гляжу, стена мимо ползет. Артисты эти ухватились: кричат, тянут. Бабушка Аглая говорит: – Это у них декорация. Видишь, деревья нарисованы и дом большой. Вот заснут все, а лес этот и поднимется. Все кругом зарастет – сама увидишь… Женщина в уголке сидит, в платок закуталась. – Вот, Александра Дмитриевна, – бабушка Аглая в спину меня подталкивает. – Внучка моя. Двоюродная. Позвольте в директорскую ложу… |