Онлайн книга «Неприкаянный дом»
|
«На мне, – объясняю, – долг теперь. За телевизор. Выплачу, на вас работать стану: рассчитаюсь». Надо ж, думаю, с дочери долг ожидает, а еще – отец… «А долго, – старшой вмешивается, – нынешний долг отдавать?» – «Долго, – говорю. – Может, полгода, а может статься, и год…» – «Это, – разъясняет, – недолго: в наших краях день за год… Но учти – и ты ведь заплатишь, и дочь твоя платить станет. Так что за обеих решай…» Хорошо живут, думаю. У нас-то, бывает, год за день… Села, щеку подперла – снова дымом заволакивает. Труба у них, видно, забитая. И вонь по углам. Так и несет гнильем. Как бы, боюсь, не вывернуло… Снова тошнит-подступает. Эти-то молчком – ждут. Взяла горбушку лебедовую, кусок откусила. Вроде опять полегчало – отошла дурнота. «Решилась я, – говорю. – Вы уж, батюшки, делайте как положено. А мы с дитем отработаем – не сомневайтесь…» Старшой ладонью пристукнул: «Вот и ладно. Раз решилась, тяни руку. Да не так, – морщится, – не кверху. Не как у вас. Ты вперед ее вытягивай: палец тебе отрубим – в залог». Напугалась: «Как же я работать буду? С завода беспалую погонят». – «А ты молчи, не говори никому – сами не заметят. Они ж слепые». Гляжу, а он уж тесак достает. Большой, острющий… Руку-то вытянула, зажмурилась – он и полоснул. Больно мне, хоть на крик кричи… А терплю. Мой-то палец этот взял, в тряпицу заворачивает. «Теперь, – объявляет, – мы с тобою повенчаны. Палец этот заместо кольца. Дочь, – говорит, – тоже моя – теперь не брошу». Гляжу, а старшой ихний смеется. «И я, – обещает, – не брошу. Буду ей крестным…» Боль-то сильнее, сильнее… Крикнула. Глаза открыла. Нет ничего. Только руку дергает. Нашарила выключатель. Вот оно… Это ж палец гноится. Вчера повредила, пока телевизор волокли. Глаза закрыла. Господи… Видно, сказок этих наслушалась. Ох, думаю, Евдокия… С силами собралась. Вставать надо. Все одно не усну. Только тут и сообразила: живой-то он хитро́ говорил. И не поймешь сразу. А тут – как все разговаривает. Вроде как у нас, в деревне… За окном черно – ни огонька, ни звездочки. Тошно мне, тошно… «Неспроста ведь, – думаю, – и палец этот, и сон…» * * * Погуляли, покушали. Софью уложили. Сели нитки мотать. Сидят, а сами-то в угол поглядывают. Будто медом намазано. Гликерия первой решилась: – Может, лучше включить? А вдруг что важное покажут… Евдокия дожидалась будто. Вмиг спицы сложила: – Включай. Зажглось. Люди в телевизоре маршируют, руками размахивают. Ариадна вгляделась: – Боже мой! Смотрите, это ж физкультурники… Спортивный парад. Музыка веселая, праздничная. Гликерия поглядела – удивляется: – Февраль, зима на дворе. Какой им теперь парад? Глазок бежит, движется. Шары воздушные пляшут. Портреты на древках, транспаранты. Люди радостные: кричат, смеются. Только слов не слышно – музыка, музыка, будто немые. Ариадна говорит: – На праздник очень похоже. Кажется, Первое мая… Гликерия глядит-приглядывается: – Праздник-то, – соглашается, – праздник. Только кофты на них полосатые, помнишь, перед войной. – Батюшки, – Евдокия замерла, – ты на тряпку, на тряпку-то глянь… Парни веселые, здоровые – тащат на двух палках. Тряпка широкая. Палки цветами убраны. Посередке цифры написаны – «1941». Глазок-то выше, выше – скользнул над головами, будто вспорхнул. Ариадна глаза закрыла: – Помню. Мои тоже ходили. Младшего дома оставили – втроем пошли, с институтом. – Господи… – Гликерия осеклась, руки на груди сводит. Ариадна сидит, впилась глазами. Идут, смеются… Женщина в кудельках является, на весь экран расположилась. Ариадна ее не слушает: – Пойду лягу. Головами кивают: и правильно, и полежи. Ушла. Гликерия губами шевелит: – На демонстрациях этих… Всех, что ли, снимали или кого по выбору? Евдокия подумала: – Подряд-то небось не снимешь… Это сколько ж их надо – с аппаратами? Не напасешься. – А вдруг, – Гликерия шепчет, – напаслись?.. Евдокия догадалась, рот ладошкой прикрыла. – Вот-вот, – Гликерия не уймется, – сняли и припрятали. Так и лежат у них. Этих-то теперь показали, а другой раз – других. – Если в сорок первом, они же все, почитай, мертвые… Которые – в блокаду, которых – на фронте… Когда ж они начали? Перед войной? Кино-то, – вспоминает, – и до войны снимали. Ох, – за стол взялась. – Тошно мне… – Спрятали, – Гликерия опять шепчет, – с самой Гражданской спрятали. Хранилищ для них понастроили. Ариадна входит. – Нет, – глаза сухие, темные, – не могу. Как подумаю, что мои там идут. Живые… Евдокия говорит: – Сядь-ка. Выслушала – молчит. Гликерия морщится, морщится, сейчас заплачет. Спицы не тенькают, и голос чей-то чужой. Встала, крадусь на цыпочках. Дядька бормочет – голос сиплый, нехороший. Бабушек за ним не слышно… В щелочку заглянула: это же телевизор говорит… – Как живые, – бабушка Гликерия радуется, – ни войн на них, ни болезней. Как смерть застала, так и остались – молодые, здоровые. Очереди своей дожидаются: в телевизор попасть. – Глупости мелешь! – Бабушка Евдокия глазом сверкнула. – Все, мол, кругом одинаковые – на одних правах? Умерли, а все в одном месте: и грешники, и праведники… И очередь у них одна? – Теперь-то – мертвые, – бабушка Гликерия печалится, – чего им промеж себя разбирать… – Ну уж нет! – Встала, за спину держится. – На этом свете не разобрались – и концы в воду? Не будет этого. Господь-то все видит. Смерть – не война: грехи не спишет. Здесь не сподобил, значит – там ответ держать.Палец черный, острый – в телевизор им тычет. Дядька этот совсем напугался – примолк. Бабушка Евдокия на него поглядывает: – Не верю я! Зачем им хранить? Это ж следы. Случись чего, против них же и обернется… Батюшки! Явилась. Босиком стоять. А ну, – грозит, – марш в кровать! Тоже, взяла моду…Побежала, юркнула – с головой укрылась. Слышу, шаркает. Приходит, села на край. – Ты, – говорит, – всего-то не слушай. Взрослые эти разговоры. А услышишь – не всему верь. Люди-то разные… Облик человечий – обманчивый. Случаются и хитрые как лисы, а то, бывает, – во́роны. Вырастешь, сама научишься – породы ихние различать… Ушла. Одеяло с головы скинула. Не пойму – чего говорили? В телевизоре все, что ли, мертвые? И дядька этот?.. * * * Зоя Ивановна мимо идет. «Тебя, говорят, Беспалова, поздравить можно – с покупкой?» – А у самой глаз острый, пристальный. Молчу. А сама думаю: Надька и донесла. Неймется стерве. |