Онлайн книга «Неприкаянный дом»
|
– Чему? Нет, с пояском все-таки лучше. Чему я не научилась? – Шить. – Ши-ить… Зачем? – Она выворачивает шею. – Со спины тоже клево. Да? – Чтобы не быть как все. Всегда одеваться по-своему. – Му-усик, у тебя комплексы Людоедки Эллочки. MaxMara – не Вандербильдиха. Поверь, их не переплюнешь… Да и зачем? Пока буду учиться, их дизайнеры придумают новое. Вот и буду плестись в хвосте… Распродажи – те же хвосты. Но об этом я, конечно, молчу. Зачем ее расстраивать? Когда-нибудь будет покупать только самые новые . – И вообще, – любуясь своим отражением, Александра поворачивается боком: выпяченные губки меняют ракурс. – Если учиться, то уж как японцы… – Какие японцы? – Ну, эти, послевоенные. Наши-то восстанавливали. А японцы всё заново, по самым современным технологиям… – Она накидывает капюшон, стягивает под горлом. – Нет, с капюшоном точно не катит. Похожа на змею… – Видимо, у советского правительства не было средств. – Ну взяли бы и сперли, – она находит выход. – Насколько я знаю, и перли. Все, что плохо лежало… – Так уж и всё ! Зачем говорить, чего не знаешь?! – Закипающее яйцо учит курицу. Какому яйцу понравится жить в стране победившего воровства? Наверняка я действительно не знаю. Просто у меня есть свой опыт. Все-таки она умеряет пыл: – Ну да. Кое-что, конечно, заимствовали. Особенно в военной промышленности. Но уж космос… Тут приоритет наш. Мне хочется сказать: это не я, а ты. Ты рассуждаешь, как совок . Но я молчу, не хочу ссориться. И все-таки… – Разве тебя, – я смотрю в зеркало, – не пугает чудовищная цена? В ответ она разводит руками. Ее сверстники ни за что не платили. Скорее всего, в этом все и дело: для них история – чужая цена. – Если платили другие, значит это их свершения. Может, не стоит злоупотреблять местоимениями мы и наш ? Дочь снимает куртку, аккуратно пристраивает на плечики: – А я и не злоупотребляю. Это – мы. Народ, наши предки… С легкостью, ни разу в жизни не слышав их подлинного верещанья, она воспроизводит азы советской пропаганды. – Мне кажется, – я стараюсь говорить мягко, – ты повторяешь чужие слова. – Да какая разница? – Она поводит плечами. – Свои… Чужие… Главное, это – правда . Если не веришь, открой любой учебник истории. Ей этот довод кажется несокрушимым. В нашей школе ее бы просто осмеяли. – Главное – это неправда , – на этот раз я говорю твердо. В ее взгляде сквозит смешанное чувство: жалость и раздражение. – Мама… – Александра глотает эту неприятную смесь. – Так тоже нельзя. Неужели ты не понимаешь, что это – интеллигентские штучки? Выражение, которое она употребила, похоже на жабу. – Не смей так со мной разговаривать! – со стороны я слышу свой жалкий голос. – А что такого?.. – Кажется, она искренне удивлена. – Не хватало еще, чтобы здесь… в моем доме… – Брось, – Александра возражает холодно и спокойно. – Не сходи с ума. Я не имею в виду персонально ни тебя, ни папу. Но нельзя же вечно – в оппозиции. Все огульно отрицать. – То, что ты называешь огульным отрицанием … – От этих слов мне хочется вытереть губы. Для моей дочери это – просто слова. Наши слова, отравленные прошлым, в ее устах похожи на пустые пластиковые бутылки, из которых выпили смысл. – …у нас называлось умением думать. А не повторять как попугай. Спина, повернутая ко мне, выражает досаду: – Ну почему с тобой нельзя говорить спокойно? Действительно – почему? Надо остановиться. Взять тайм-аут. Потом спокойно поговорить с узником концлагеря, обсудить все плюсы и минусы… – Господи, – ее отражение морщится, откидывает челку со лба. – Не понимаю, с чего ты так заводишься? При чем здесь вообще концлагерь?.. Можно подумать, тебя или папу репрессировали … Тебя особенно. Ну, согласись: раньше ты жила тихо и спокойно. Работала в институте, подрабатывала уроками… Ладно папа – его кошмарили с диссертацией… – Да никто его не кошмарил! – я пытаюсь возразить. Она не слушает, гнет свою линию: – Но ты… Уж ты-то защитилась с первого раза. – Ты понимаешь, зачем они выдумали это слово? – Какое слово? И кто – они ? – Те, кто расстреливал и сажал, – я стараюсь говорить терпеливо. – Ты никогда не задавалась вопросом, почему до сих пор это называется: репрессии? Разве нельзя сказать прямо: ге-но-цид? Я повторяю чужие слова: на этот раз моего бывшего мужа. – Ну, во-первых, те, кто расстреливал и сажал, давным-давно умерли, – приводя аргументы, дочь загибает пальцы. Точнее, разгибает: так, как это принято в Европе. – Во-вторых, существует определение, признанное международным сообществом: геноцид – уничтожение по национальному признаку. Согласись, это – не наш случай. То, что ты имеешь в виду, в научной литературе называется социоцидом… А потом… Ну, положим, назовут. И что изменится? – Да в том-то и дело, что никогда не назовут. На их языке это всегда будет – перегиб. – Если ученик не понимает, репетитор обязан начать сначала. Объяснять снова и снова. В конце концов, это – моя работа: вбивать чужие слова. – Чтобы потом, когда понадобится, выдумать что-нибудь новенькое. К примеру, заменить приставку: за гиб, под гиб, пере гиб… В русском языке это просто. Полно возможностей. Было бы желание. – Приставку? Зачем? – она переспрашивает машинально. Ее голова занята чем-то другим. – Чтобы никому не пришло в голову, что все начинается сызнова. Хоть это тебе понятно? – Ага. Как файл… – С такой интонацией поддакивают сумасшедшим. – Сохранить под другим именем? Только… – Она собирается с силами. В конце концов, ее будущая профессия тоже обязывает: юрист должен быть терпелив. – Даже папа говорит: в экономическом смысле раньше было не так уж и плохо. Например, историкам платили деньги. За научную работу. – Деньги платили не за работу, а за частные уроки. Твой папа просто забыл. – Вот видишь, все-таки платили. Мне не уловить ее логики. На этом поле я теряюсь: – Платили. И что? – Как – что? – ее отражение сияет улыбкой. – Во всем надо ловить позитив. – Во всем, – что-то вступает в виски, вибрирует сухими сверчками, – не получится. Есть вещи, в которых позитива просто нет . Я прислушиваюсь к своей жалкой интонации. – Так не бывает, – закрепляя победу, она возражает уверенно. – Позитив можно поймать всегда. |