Онлайн книга «Полукровка»
|
В мирные времена мама тоже советовала ей купить что-нибудь поменьше. Своими габаритами он не годился для коммунальной кухни – загораживал единственное окно. Соседка поджимала губы: на новый денег нету, дескать, разбогатеем, как некоторые, тогда и вынесем, тем более хороший, добротный, если бы эти не рвали ручки, а пользовались по-человечески... Словно прежние жильцы успели испортить то, что ей досталось по праву. Брезгливо оглядывая столешницу, заставленную грязной посудой, Маша думала: «Вот. Разбогатели. А нечего было присваивать чужое». Стол, выкрашенный белой краской, дождался своего часа – пережил Фроську. В прихожей раздался звонок. Мимо кухни прошли тяжелые голоса и замерли в соседской комнате. Кто-то ходил за стенкой, двигая стульями. Потом Панька взвыла, как оглашенная. Душная волна поднялась к горлу, и Маша поняла – выносят. Белый угол носилок мелькнул в дверном проеме: что-то узкое, спеленатое, как мумия, тронулось в путь, не касаясь земли. Мама вышла на кухню: – Вскипел? – она привернула газовый кран. – Плохо с сердцем. – Тебе? – Маша откликнулась, но мама покачала головой и достала пузырек. – Не понимаю, – Маша произнесла холодно. – Прасковье Матвеевне плохо, врач сказал – накапать сердечное, – шевеля губами, мама считала капли. Отец вошел в кухню, и Маша осеклась. – Вы уж тут сами завтракайте, – мама обращалась к отцу. – Конечно, конечно, – он закивал. Лица родителей были строгими, словно смерть, прибравшая соседку, наполняла квартиру важной торжественностью, не имевшей отношения к обыденной коммунальной жизни. Отец стоял над плитой. Неумело разбивая яйца о край сковородки, жарил яичницу. Желтки, так и не ставшие цыплятами, шкварчали в растопленном масле. – Не понимаю. Вы бы еще в санаторий. Здоровье поправить, чтобы пожила подольше. – Что ты?.. – отец обернулся беззащитно. – Правильно! Пусть поживет. Мало вам, что она всех нас – жидами, а вы ей – капелек сердечных! – Мария, прекрати! Мать, у нее умерла мать... Надо иметь сострадание. – Яичница-глазунья пенилась белым крошевом. – Глазки разбивать? – Пусти, я сама, – вынув из неумелой руки, Маша взяла нож. Потоптавшись, отец пошел к двери. Она оглянулась, прислушиваясь. В коридоре не было ни души. Далекий Таткин голос доносился из родительской комнаты. Стараясь не наделать шума, Маша шагнула к немецкому столу. Немцев выслали в начале войны. Евреев должны были после. Отец говорил: под Ленинградом уже стояли эшелоны. Отставив пакет картошки, она села на корточки, зажимая нож в кулаке. Туповатое лезвие скользнуло по краске. Краска не поддалась. Татка, теряя шлепанцы, бежала в ванную. На ходу, не заглядывая на кухню, пискнула: «Привет». Маша влезла на табуретку. Задняя, невыкрашенная стенка темнела нетронутой древесиной. Она примерилась и царапнула: лезвие оставило глубокий след. Отложив нож, Маша провела рукой, ощупывая зарубку. Так делали военные летчики: сбив вражеский самолет, рисовали звезду на крыле. Вечером Панька явилась в родительскую комнату: обсуждали детали похорон. Сидя на краешке стула, Панька кивала на каждое слово. Отец обо всем договорился. Институт выделил автобус – везти гроб. В церковь Панька опасалась. Услышав краем уха, Маша усмехнулась про себя. Похоронная контора предложила выбор: Южное или крематорий. Еще вариант – на Красненьком, вроде бы там был похоронен кто-то из Панькиных дальних родственников, но требовались документы на могилу. Документов у Паньки не было. «Когда-то ездили, обихаживали, двоюродный племянник...» – она оправдывалась, всхлипывая. Маша ушла к себе и прикрыла дверь. – Может, все-таки крематорий, – мама заговорила робко, и отец поддержал: – Подумайте, Прасковья Матвеевна... На Южное ездить тяжело. Все мы, как говорится, не молодеем. – В крематории выдают урну. Куда захотите, туда и подхороните, хоть куда, хоть на Красненькое, – мама убеждала настойчиво. В прихожей раздался звонок. Иосиф вошел и осведомился деловито: – Ну как? Маша пожала плечами: – Решают, куда везти: на кладбище или в крематорий... Ты бы что выбрал? – Я бы, – брат ответил мрачно, – пожалуй, повременил. Панька не решалась. То поминая Страшный Суд, на который должно являться в теле, то жалуясь на больное сердце, она заглядывала в глаза. Родители медлили. – Вы, Прасковья Матвеевна, недооцениваете наш советский крематорий, – не выдержав, Иосиф вмешался в разговор. – А между тем именно крематорий дает родственникам неоспоримое преимущество. С дорогим усопшим они могут поступить так, как захотят. – Как это? – Панька испуганно встрепенулась. – Да так. Урна – ваша собственность. Ее вообще можно не подхоранивать. Хранить хоть у себя, на буфете. – Как это – хранить? А если проверят? – Панька поджала губы. – А вы ответите, что отвезли прах на историческую родину, – он усмехнулся, – там и зарыли с миром. Мол, будет лежать до самого Воскресения. Вы ведь, я понимаю, не местные? – Чего это? – Панька скосилась подозрительно. – Родились-то не в Ленинграде? – Волховские мы, в Ленинград на работу приехали, до войны еще, – она ответила с торопливой готовностью. – Ну вот, все и сходится, – Иосиф улыбнулся, и Панька наконец решилась: – Ладно, вы умные – вам виднее. Пусть уж крематорий, раз выдают. – С ума сошел, не хватало еще праха! – Они сидели в Машиной комнате. Брат поморщился: – Ну ты-то хоть не глупи. Старуха. Еле живая. Ну хочется ей на Красненькое. Получим урну – съездим и подхороним. – Без документов? – Да на кой ляд нам их документы? Выроем ямку... – снова он подходил как к технической задаче. – Не знаю. Как-то... – Маша поежилась. – Пепел, прямо в квартире... – Горстка пепла. Все, что остается. И от нас, и от наших коммунальных соседей. Борьба на выживание. Счастлив тот, кто узрит прах своего врага... Как в институте? – брат перевел разговор. Маша пожала плечами. – Человек – неблагодарное животное, согласна? – он усмехался. – Кажется, душу готов заложить, а добьется своего, пожимает плечиком, дескать, не очень-то и хотелось... – Это неправда! – Маша возразила горячо. – Я рада и счастлива, просто... Он поднял брови: |