Онлайн книга «Терракотовая старуха»
|
– Извини, идет мой троллейбус. Намеки он оставляет без внимания. – Нашим отцам мы этого не простили: двоедушия. А вдруг они – тоже? Я подумал: что если им кажется, будто мы все поголовно сотрудничали... И знаешь, в каком-то смысле они правы. Эти дети лучше нас. Им не надо вилять. Прятаться, врать себе, идти на компромисс с собственной совестью. У них нормальное сознание. Цельное, не разъеденное нашим бессилием. Двоемыслием нашего паскудного времени... «Господи, ну что он знает о двоемыслии...» – я перекладываю мобильник в другую руку. – ...По жизни они идут с гордо поднятой головой... Головами... Извини, я перезвоню, – дает отбой. На этот раз его мамаша явилась вовремя. Мобильник верещит с новой силой. Видимо, смылся на лестницу. Не дождется. Над потоком машин плывут троллейбусные рожки. В снежном мареве они кажутся заиндевелыми. «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка Садовая улица. Универмаг “Гостиный двор”». Я протискиваюсь на заднюю площадку. На этот раз синица, сидящая в моем кармане, заводит джазовую песенку. – Да, – на звонок дочери я не могу не откликнуться. – Слава богу. Ты – где? – В троллейбусе. – Папа волнуется, звонит... – Саша, скажи своему папе, что я занята, – я стараюсь говорить как можно тише. Теперь по мобильникам принято разговаривать в полный голос. Меня это раздражает: почему я должна выслушивать перипетии чьих-то неведомых жизней? – Если он хочет поделиться своими глубокими мыслями, пусть звонит вечером. Она хихикает в трубку: – О’кей. Скажу. * * * Под вешалкой раздолбанные ботинки. Явился. Вот уж совсем некстати. Я страшно замерзла. Надеялась полежать в ванной... – Привет. Как дела? – я заглядываю в комнату. – Да вот. Сидим разговариваем, – мой бывший ворочается в кресле. Делает вид, что хочет подняться. – Обсуждаем... – Исторические проблемы? – Там картошка с котлетами, – Александра торопится замять неловкость. – Мы уже поели. Оставили тебе. Я иду на кухню, поднимаю крышку. Все остыло. Надо погреть. Для себя как-то неохота. – Ты что? – она заходит следом. – Что-то случилось? Ой, смотри, у тебя же мокрые ноги! На линолеуме остались следы. – Представляешь, все носятся с лопатами. Ужас! Раскапывают машины... – Дочь рассказывает воодушевленно. Торопливой скороговоркой. Эта интонация мне хорошо знакома: так она говорит, когда хочет перебить мой незаданный вопрос. Мы обмениваемся красноречивыми взглядами: Я: «Зачем ты его пригласила?» Она: «Он – мой отец. Я что, не имею права с ним увидеться?» – ...А один мужик вытащил противень. Иду, а он роет, роет. Раскапывает своего жигуля. Я: «Имеешь. Но пока что мы с тобой живем вместе. Я бы, во всяком случае... Ты могла мне позвонить». Она: «И что бы это изменило?» – Ты не слушаешь. Тебе что, неинтересно? – Почему? Очень интересно, – я храню олимпийское спокойствие. Спокойствие греческих богов. На самом деле их раздирали человеческие страсти. – Девочки, не ссорьтесь, – ее отец является как бог из машины. – А мы и не ссоримся, – ответную реплику мы произносим хором. Если мы – греческий хор, значит, он, по логике вещей, – герой. Герой прошедшего времени подсаживается к столу, потирая руки. Этот жест я знаю: сейчас примется вещать. Материнские гены – не шутка. – Пока тебя не было, мы с Сашей разговаривали. Она согласна со мной, – эту фразу он произносит с вызовом. – Все действительно изменилось. Раньше нам всем казалось, что главный русский конфликт – борьба Добра со Злом. Как у Достоевского, – он усмехается горестно, – поле битвы, в сердцах... – Тебе какой: черный? Зеленый? – Александра рассматривает чайные упаковки. – Зеленый, – он отвечает решительно. Как будто делает важный выбор. Раньше пил исключительно черный. Tempora mutantur – времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. – Папа считает, – Александра раскладывает пакетики, – что в наше время главное – конфликт между Западом и Востоком. – В смысле славянофилы и западники? – Я смотрю, как она льет кипяток. Чайные лягушки надуваются, всплывают на поверхность. – Нет, – он отмахивается. – То есть в каком-то смысле... Я подвигаю к нему сахарницу: – А ты на чьей стороне? Надо полагать, на западной. Как истинный представитель интеллигенции. – Между прочим, – он морщится кривовато, – ты – тоже. – Я?! Должна тебя разочаровать: я – представитель трудового народа. С мозолями на мозгах. А потом... Ну нет во мне вашей всемирной отзывчивости. Всю жизнь решаю сугубо прагматические задачи. Например, учу твою дочь. В смысле оплачиваю ее обучение. – Оплачиваешь. Потому что у тебя есть такая возможность. Уроки – прибыльное дело. – Тебе-то кто мешает? – Мне?! – в его голосе искреннее изумление. Я мешаю в чашке, считая до десяти. Рожденный летать не замечает ползущих. – Папочка! Я все придумала: ты должен стать правозащитником. А что? – Она оборачивается ко мне. – Защищать униженных и оскорбленных. Нормально. Для интеллигента – самая благородная цель. – Униженные и оскорбленные – следствие, – он наваливается грудью на стол. – Проблема в другом. Не на что опереться! Идея освобождения народа себя изжила. Осталась в девятнадцатом веке. Я готов признать ее былое величие, но этой идеи больше нет. Советские рассуждения о народе – пустая схоластика. Кстати, антисоветские – тоже. Мы с дочерью переглядываемся: в его устах это чтото новенькое. Еще недавно был пламенным антикоммунистом. Достойным сыном своей мамаши, но с противоположным знаком: «–» и «+». При сложении их значения взаимоуничтожаются. – Папочка, но ты же всегда говорил... – Говорил и буду говорить. Коммунизм – зло. Речь не о нем. Об идеологии. После фашизма и коммунизма любая идеология – фарс. Нужна новая идея. – Вот и придумай. – Я вытягиваю усталые ноги. Растираю икры. – Да в том-то и дело! Идея – категория историческая. Ее нельзя придумать. Надо уловить, почувствовать, сформулировать. У каждой эпохи есть свой главный вопрос. Так сказать, вопрос вопросов. Оселок, на котором проверяются души. В девятнадцатом веке таким вопросом было отношение к крепостному праву. В двадцатом – к советской власти. На этих великих вопросах взрастала интеллигенция. А что теперь? Кто сколько заработал?! |