Книга Танцовщик, страница 36 – Колум Маккэнн

Уфимский Комитет государственной безопасности Февраль 1962

* * *

За полгода до бегства Руди Иосиф вернулся вечером в нашу комнату на Фонтанке с бутылкой дешевого шампанского в портфеле. Да еще и поцеловал меня в дверях.

— Юля, — сказал он, — у меня замечательная новость.

Он снял очки, протер темные полукружия подглазий, отвел меня к угловому столу комнаты. Там он открыл бутылку, разлил шампанское по двум чашкам и сразу выпил одну.

— Ну, рассказывай, — предложила я.

Он опустил взгляд на стол, быстро налил себе вторую чашку, выпил, утер губы и сообщил:

— Нам дали квартиру.

Я многие годы обихаживала наше коммунальное жилище над рекой. Кухня и уборная находились в конце коридора, комнатка у нас была крошечная, старая и продолжавшая ветшать, но в ней ощущалось какое-то благородство: декоративный камин, причудливый медальон в центре потолка, свисающая из него напоминанием о прежних временах лампа с желтым абажуром. Я представляла себе историю занимавшей когда-то ее место люстры, и это было не буржуазными сантиментами, но тихим приветственным кивком прошлому моего отца. Я привела в порядок оконные переплеты, повесила шторы — так, чтобы они не заслоняли вид на Фонтанку. Больше всего я любила звуки реки. Летом, когда по ней проходили нагруженные товарами маленькие речные посудины, вода мягко плескала о стены набережной, зимой потрескивал лед.

— Где? — спросила я.

— В спальном районе, — ответил Иосиф.

Спальными районами называли пригороды Ленинграда, в которых жилые дома только что не налезали один на другой, места, в которые, как мне всегда казалось, наше государство выселяло готовые вот-вот распасться семьи.

Я спокойно отпила из чашки.

Иосиф сказал:

— Лифт, горячая вода, две комнаты.

Я молчала, он беспокойно поерзал на стуле.

— Мне ее университет дал, — сказал он. — Переезжаем на той неделе.

Я, продолжая молчать, что меня и саму пугало, медленно поднялась со стула. Иосиф схватил меня за волосы, дернул к себе через стол. Я попыталась освободиться, но он дал мне пощечину:

— Укладывать вещи начнешь сегодня!

Мне хотелось сказать ему, что он и дерется-то, как научный сотрудник, но это лишь заставило бы его замахать кулаками. Я смотрела, как он наливает себе еще шампанского. Когда он откинул голову назад, чтобы выпить, двойной подбородок его исчез, и на краткий миг Иосиф стал даже привлекательным, отчего меня только дрожь пробрала.

— Спокойной ночи, — сказала я.

И, достав из комода шарф, вышла в коридор.

По всей Фонтанке играли солнечные блики. Мне вдруг пришло в голову, что можно бы перевалиться через низкий парапет и поплыть по городу, и мосты поднимались бы, чтобы пропустить меня под собой. Какая утонченная глупость. Я побрела вдоль реки, вышла боковой улочкой к Консерватории, Кировскому, к их роскошной площади. Перед театром висела афиша, извещавшая о выступлении Руди в «Жизели».

Когда я вернулась домой, Иосиф так и сидел за столом. Взглянуть на меня он не пожелал. В стоявшем рядом с нашей кроватью старинном самоваре у меня было припрятано несколько рублей. Я взяла столько, чтобы хватило на билет в галерке, натянула кашемировый свитер. Пока я спускалась по лестнице, мне казалось, что эхо полученной мной от Иосифа пощечины продолжает гулять по зданию. Ко времени моего возвращения в Кировский вестибюль театра был уже заполнен людьми.

По театральным правилам все плащи и куртки надлежало сдавать перед спектаклем на вешалку. Я поразмыслила, не сдать ли и свитер, но мне нравилось, как он сидит, нравилось его тепло, изящество. Место мне досталось между двумя довольно крупными женщинами. Хотелось заговорить с ними, сказать какую-нибудь нелепость наподобие: «Ах, балет — это лучшее из лекарств». Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, Иосиф топорно пошутил, что никуда нам из нашей комнаты переезжать не придется, все останется по-прежнему, я так и буду спать ночами под звуки реки.

Музыканты заняли места в оркестровой яме, стали настраивать инструменты, флейта там, виолончель здесь, эти ноты, поначалу нестройные, понемногу поплыли в унисон.

Соседи мои взволнованно переговаривались. Фамилия Руди так и порхала по воздуху, и удовольствие, с которым эти люди присваивали его, начинало меня злить. Мне захотелось встать и крикнуть: «Да вы же не знаете Руди, это я его знаю, моя мама учила его танцевать!» Однако я давно уж не видела его, почти год. Ему исполнилось двадцать два, у него теперь собственная квартира, он покупает продукты в распределителе, получает большое жалованье, и портреты его высоко висят в коридорах судьбы.

Свет померк. Руди вылетел из-за кулис на сцену, зал зааплодировал, а он принялся взламывать знакомую всем роль — не столько танцем, сколько тем, как он себя подавал, это был голод, воплотившийся в человека. Я постаралась целиком погрузиться в спектакль, однако после первой вариации поняла, что мне становится до ужаса жарко. Я попробовала обмахиваться, не привлекая к себе внимания. Но ощущение жары все усиливалось, а мешать соседям, егозя в кресле или стягивая через голову свитер, я не желала. Пронзительная тревога, сквозившая в танце Руди, говорила: «Смотри на меня! Смотри!» — но мне уже ни до чего, кроме свитера и жары, дела не было. Воздух казался насыщенным ею. Лицо мое горело, по лбу стекал пот.

Дождавшись кое-как антракта, я быстро встала, обнаружив, что колени меня не слушаются, а ноги подкашиваются. В себя я пришла почти сразу, но шума наделать успела: люди показывали на меня пальцами, перешептывались, и я мигом представила себе сообщение в завтрашней газете — одинокая женщина лишилась чувств во время выступления Руди.

Я снова опустилась в кресло, сняла с помощью сидевшего сзади мужчины свитер. Мне очень хотелось объяснить, что со мной случилось, но было ясно: он решил, что меня обуяли восторженные чувства.

— Нуриев — чудо, верно?

— Мне просто стало жарко.

— Именно так он на людей и действует, — изрек сосед моего благодетеля.

И тут на меня накатило снова, я испугалась, что вот-вот грохнусь в обморок, но все же сумела набрать воздуху в грудь, встать, проковылять по проходу и спуститься по освещенной люстрами лестнице. В уборной кто-то подержал меня за плечи, пока я блевала. Я услышала слово «беременная» и пришла в ужас — невозможно. Привела себя в порядок, умылась. Зеркало покрывали отпечатки пальцев, и у меня возникло странное ощущение призрачной руки, гладившей мое лицо. Тридцать шесть лет, а уже морщины в уголках глаз и наметившиеся под глазами темные мешки.

Женщины в уборной обменивались восклицаниями — какой замечательный спектакль. Две девушки курили у раковины в углу, перебрасываясь фамилией Руди.

Поднявшись в буфет, я купила мороженое и ко времени, когда прозвенел звонок, извещавший о начале второго действия, оклемалась в мере достаточной для того, чтобы вернуться на место.