Онлайн книга «Возлюбленная тень»
|
Угадал. И ты прав, и ты прав, и ты прав. Эх-да сидим мы на диване: я и Верста Коломенская – Анечкино наследство, подружка Анечкина по языкообучилищу для молодежи в сельскохозяйственной колонии «Рассветные зорьки». Языка ни та ни другая не усвоили, а переводчиков не нашли. Сидим. Я наркотический препарат курю – сокращенно называется дурь , а Верста – пьет водку «Люксусова» – здешнее производство, секрет вкуса – восточноевропейский. – Слышь, Верста, – говорю я. – Какого тебе? – она отвечает. – Историю одну вспомнил. – Ну? – У нас там на матлингвистике один черножопый был. Раз бутыльчик «Плиски» – помнишь? – взяли и пошли в интерклуб – поддать в кафе. Я у него спрашиваю: «М’бей, а чего вы все воюете, на х… оно вам всралось?..» – А на каком, интересно, языке вы говорили? – На английском. Язык Британского Содружества Наций. – А как будет «всралось» по-английски? – Что я тебе, полиглот? – Не знаешь… Верста совлекается с дивана, совершает виток волнистых оборотов – вроде агонийной юлы, – но не заваливается, а становится в позу женского пренебрежения к собеседнику. – Морда подлая, не знаешь?! Так не п… Понял? А то выгоню на хрен – и пойдешь ночью пешком до своего Иерусалима. Трясучий, расстроенный, культурный мой улыбец . – Чего ты. Чего ты озверела, дебильша? Я ж… Я ж вскрыл дурью бессознательные зоны. И отдаю тебе глубочайший интим. Руки к ней, руки к ней. За каолиновые треугольнички бедер. За треугольнички – тяну на себя. Ты такая длинная, Верста Коломенская. – Ну? – говорит Верста. – Да, родненькая. – Давай, что ты там хотел стравить. Про негров. – Даю. Так я у него спрашиваю, почему они воюют. А он несет: «Люди племени Ибо напали на людей племени Йорубе. Тогда люди племени Йорубе напали на людей племени Ибо. Тогда люди племени Ибо убили много женщин и детей племени Йорубе. Тогда люди племени Йорубе убили еще больше женщин и детей племени Ибо. Тогда люди племени Ибо обратились в Организацию Объединенных Наций…» А дальше – нет здоровья рассказывать: хохочу глубинным нёбом до раздирания слизистой – хохочу, а остановиться не могу. Дурь слабеет, торчаловка – сходит. – Что в этом смешного? – выясняет Коломенская. – А кто его знает… Полагаю, что речевые средства комического. – Ты такой, бля, сложный, ты такой, бля, непонятный, ты такой… – Верста, – заявляю я. – А почему ты на меня прешь? Я очень хороший и гениальный. Я к тебе очень хорошо отношусь. Я тебя люблю, Верста. Верста делает мне реверанс. В облегающих брючатах с помидорной расплюхой на коленке – велено было ничего не ставить на столик, никаких майских салатов! – в облегающих брючатах реверанс делать трудно и похабно. Великий…ский народ. Его великолепные здания, слегка проаммиаченные в районе фундамента, его глубокие озера, полные свежей соляной кислоты, его тенистые проспекты, полные меня. Граммофон объемного звучания свел иглу с последней песенки и отключился. – Верста, поставь этот пласт еще раз, а то сил нет двигаться. – Сил нет… Что ты за мужик? Конечно, сама поставлю – кто тебя до стерео допустит. Хоть одну ценную вещь тот гусь не уволок. Гусь – это бывший муж, с перепугу привезший Версту с собою и через два года – с перепугу же – убегший от нее по национальным соображениям: Верста носила крестик с кривоватой надписью на обратной его стороне – СПАСИ И СОХРАНИ. Гусь отсоединился, а квартира еще не перестроилась на одного проживателя: все на двоих. В прихожей под вешалкой – гниленькие прорезинки сорок второго размера, в ванной – преувеличенное количество утиральников, невыброшенные скляночки «после бритья». Зубные щетки в радостном стаканчике стоят щетинка в щетинку. Один пародонтоз на двоих… – Так чего ставить? То же самое? Хоть бы перевел, чем ты так восторгаешься. Руку дай! – Протяни ее во тьму, Руку дай, чтоб не быть здесь одному, Руку дай! – протяни издалека, Руку дай, чтоб не мучила тоска… – Извини, но я как-то не врубаюсь. Это настолько для нас примитивно, какая-то мура, шелупонь, полная плешь. Причем я ж понимаю, что это еще в твоем переводе, а в оригинале… – Для тебя ж оригинал недоступен, Верста. – Я не врубаюсь вообще в то, как они живут. – Как все, а думают, что наоборот. – А ты лучше объяснить не можешь? – Нет. – Тогда расскажи анекдот. – Плывет Иван-царевич баттерфляем по Волге. Плывет-плывет, а навстречу ему – говно. «Здравствуй, – глаголет, – Иван-Царевич. Я себя сейчас съем!» – «Ну, нет! – речет Иван-Царевич. – Это я тебя съем!» И съел. – Анальный секс… – поджимается Верста. – Не уважаю. Романсы поставить? – Зачем же нет? Главное, кружева на головку надень. Коломенская повлеклась к ларю с пластинками. Устроилась перед ним на карачках, развела дверцы. Ларь большой, а пластинок мало: сторона Версты – русские романсы в исполнении, пара альбомов тутошного песнопения, Рэй Чарльз – «Ослобони мое сердечко!». Мои подарки. Сторона гуся – Григи-Бахи-Вивальди. – Верста, а оральный секс ты уважаешь? Верста выронила небьющуюся Обухову – и та чуть не разбилась: пол каменный, а ковер ушел по национальным соображениям. – Что за дела? – По ассоциации. – С чем? – Орет твой проигрыватель… Верста! – Аюшки. – Заткни ему хавало. Сами споем. Вернее – я спою, а ты сыграешь. – Поешь ты… – Зато знаю хорошие слова. Есть у нас гитара. Гитару гусь не унес. Гитара – она прощальный подарок Версте от подруг, что узнали от знакомых жидков о гитарной дороговизне на Ближнем Востоке. Живет у Версты гитара за двенадцать рублев – ждет, покуда за нее три тысячи сиклей выделят. Я спою, а Верста – слова запомнит. И учую я после из пакибытийного ничева , как повторяет Верста мое учение. Для того и храню ее про черный день – сволочь неуспевающую, двоечницу, славянский слабый пушок ее Венерина холма, кожу ее без пор, светлые ноздри. Длиннее меня на полголовы, младше – на десять лет. Доживет, восприимет. – Ты петь будешь? – Пою: Ах и тошныим мне, добру молодцу, тошнехонько. Ах и грустныим мне, добру молодцу, грустнехонько, А мне яства сладка-сахарна на ум нейдет, |