Онлайн книга «Возлюбленная тень»
|
– Верста, хочешь орешков? – Нет… Слушай, ка-акой кофе! Как он его делает? Почему у него все как-то вместе: гущи нет, а сама вода такая густая? Абу-Шукран затаился в самой глубине провала: готовил три спецчашечки богатому клиенту – торговцу радиоаппаратурой. Пацанчик-слуга ждал исполнения заказа, побарабанивал едва чуемо по латунному кривенькому подносу. К подносу напаяны жесткие проволоки, соединенные кольцом, – держалка. Побарабанивает – в ритм, идущий из хозяйского магазина: минимум пять приемников на одной волне, и великий старый артист поет: «Любимая, любимая, как могла ты оказаться столь далеко, что сок твоих губок стал горечью на моих пересохших устах, – увы! Любимая, любимая, как могла ты…» На искусственной дерюге узлов, в которых лежат пряности и орешки, написано “UNRRA” . Вернулись на Крестный Путь. Возле ларька, толкающего открытки, порнографической отчетливости духовные картинки, фотопленку и соки-воды, стояли табуретки, похожие на абу-шукрановские, но поновее. Я взял бутылочки «Севен-Ап» – со дна холодильного сундука, в зеленом тумане. Верста притянула к себе глоточек – я видел, как прошел он по соломинке, – и возрадовалась: – Почти как ситро! – Потому и взял… А ты присядь, в ногах правды нет. – Но правды нет и выше. – Остроумная женщина Верста. – Гнусный идиот Витя. Группа интеллигентных пилигримов шла по направлению к Гефсиманскому Саду – глядеть с терраски на как бы бетонные рассевшиеся дерева, отделенные от ухоженных травяных грядок. За ними шел турист с женою, турист малого роста, в полубелом, прикрытый вариантом канотье. Рядом шла его высокая жена – лет на пятнадцать моложе. Вдруг турист стал красно-сливовым, качнулся, и вырвало его прямо под ноги высокой молодой жене. Усадила туриста жена на табуретку в четверти метра от нас с Верстою, сняла с него канотье и скорострельную камеру «Кодак», сдернула с собственной шеи косынку, подхватила протянутую ей бутылку с содовой – и оттерла мужу плешину. Зашептала, закопошилась – и муж отошел, тронул ей руки. – Возраст, – сказал невесть откуда взятый человек с жестяным ковшом. – Сегодня очень жарко. В ковше была вода, ее же плеснул человек на запакощенный участок – замыл, чтобы никто не отвращался. – Тебе не противно? – спросила Верста. – Нет. А если б мне так пришлось – ты бы меня вызволять стала? Медицинская сестра в беленькой косыночке… – Ты у меня, наверно, сто раз валялся в обнимку с унитазом. – Я тебя вроде о чем-то спросил. – Не знаю. Я теряюсь. У Леньки (беглый муж) песок в мочевом пузыре. Его схватило, так я к соседям побежала. Символически говоря, турист с женою были я и Верста через неопределенное количество лет. Параллель настолько красивая, что и сблевать не грешно. Блевать – не грешно. Господь, волоча непропорционально сколоченные доски по Крестному Пути, – блевал. И, оскользаясь на блевоте, падал. Дали Ему уксусу, смешанного с желчью, и, отведав, не хотел пить. То есть блевал, вися на поперечине, а кто-то, пошутив, пытался запихнуть жижу в Него обратно. На Голгофе не блевать! Верста погладила меня по голове. – Коня на скаку остановит, – и булькнула «Севен-Апом», – коня на скаку остановит, в горящую избу войдет. Идеальный для вас, подонков, вариант. – Предполагается, что я заширялся – и поджег избу, а коня забыл привязать? Конь может скакать, сколько ему влезет, а изба – х… же с ней, Верста, пусть горит… Нечего тебе в горящую избу заходить. – Заговорил! – Верста, – и я рывком обрушил ее на себя, завязил в коленях, – Верста, выходи за меня замуж. Верста рванулась, но я придержал ее покрепче. Она отпихивалась каблуками, открываясь до трусиков – сильнее, сильнее. Привлечь внимание на Крестном Пути трудно. Но мы привлекли. Даже юная арабомать в тончайшем сиреневом летнике и белой шелковой косыночке, арабомать, везущая тихого дуренка в коляске, – пригляделась к нашему поведению. – Я не хочу, – сказала Верста. И я отпустил ее. – Выходи за меня замуж. Верста изо всех сил ломанула мне мизинец. А того не знала – не сказал ей, – что ощущеньица болевые у меня понижены со дня Анечкиной смерти. Ломай, ломай. – Или возьми меня в мужья. Мы будем самые красивые, самые веселые, самые счастливые… Одно дело вообще-то уже сделано – мы и так самые красивые. Осталась малость: самые веселые, самые счастливые. – У тебя в доме кладбищем пахнет. – Приди и убери… Приди, сука, и убери. – Заговорил… – Прости, есть одна тонкость. Я ж тонкий. Ты вообще не хочешь замуж или ты за меня не хочешь. – За тебя не хочу. – Я е…ал твои правдивость и искренность. – Е…и свои – дешевле обойдется. – Что будет? – С кем? – К примеру, с нами. – Проводишь меня на Центральную Станцию. Причем займешь мне бабки на дорогу… – Займешь… – А ты сядешь на свой автобус и поедешь домой. – На кладбище. Что ж ты так быстро собралась? На работу опаздываешь? – Я сегодня работаю с пяти. – И до? – До девяти. – Где существует такой своеобразный рабочий день? – В… тряпочном магазине. – Ну-ну. – А ты где сейчас? – Сторожу религиозную больницу. Пилю санитарок. Сестры не дают. – Пойдем, Витька, – такая я, не расстраивайся. – Не буду. Телефон у тебя в магазине есть? – У нас к телефону не зовут. – Хорошо. Теперь – простыми словами. Болт мой – в твоем распоряжении. Предлагаю в качестве бесплатного приложения руку и сердце. – Руку – чтобы за сиськи меня щипать, а сердце – чтобы читать мне любимые стихотворения. – Люблю тебя. – И жить без меня не можешь? – Могу – но не хочу. А жить я могу безо всего, ты же знаешь. – Шантаж? – Да. Говорить – говорим, а движемся. Нечувствительно добрели до улицы Саладдина. У кабака «Боб» выпили по шербету из стеклянного бочонка, перегруженного льдом. Вверх, вверх – по Яффской дороге, мимо муниципалитета. Еще вверх, вверх – возможно, вниз? – по хамсину сухостойному, до улицы имени неизвестного мне Лунца. Не имеется ли в виду Ответственный-за-спецпсихухи Даниил Романович Лунц? Не имеется. Улица так давно зовется, а Даниил Романович еще заявления на выезд не подал. Географическая идиотка Верста умела уезжать только с Центральных Станций. А существуют и другие пути – вот хоть бы отсюда, с Лунцевой улицы. |