Книга Записки понаехавшего, страница 44 – Михаил Бару

Утренний поезд, везущий меня на «Шайсе Энтузиастов», подкатывает к перрону, как тошнота.

* * *

По вагону ехал на инвалидной коляске очередной утренний нищий. Поздно вечером они другие. Видимо, работают посменно. Задняя сторона его кресла была украшена рекламой кваса «Никола». Там ещё написано: «Не допустим коланизации страны». По этому случаю вспомнился мне один американский бомж, которого я видел в Сан-Диего сразу после известных событий одиннадцатого сентября. Он катил перед собой где-то спёртую тележку из супермаркета, в которой лежали его нехитрые пожитки. А над самой тележкой, примотанный к ней проволокой, гордо реял маленький, но очень звёздный и полосатый флаг. Ну тогда в Америке был такой силы взрыв патриотизма, что на флаг можно было наткнуться в любом, даже самом интимном месте.

* * *

Между прочим, эти шнурки для очков — очень удобная вещь. Особенно для чтения в метро с пересадками.

Уронил очки на грудь соседке, а другой рукой взял её за книжку. И ещё одна свободна. Пересаживайся, сколько душе угодно. Или на работе вдруг присунет к тебе начальник своё лоснящееся от хорошей жизни лицо с вопросом, от которого ты отшатнёшься, да так, что очки у тебя с носа и свалятся. Или жена с тёщей… Ну что там говорить — удобная во всех смыслах вещь. Я этот шнурок носил целых полтора дня. А потом глянул на себя в противоположное окно вагона… Мало того, что свисающие за ушами части этого шнурка просто вылитые пейсы, так и выглядишь ты в нём так, что всякий, глядя на тебя, подумает (хорошо, если с сочувствием) — вот человек, который пьёт по вечерам кефир для улучшения работы кишечника, носит зимой тёплые кальсоны с начёсом, и которого жена с тёщей… Ну что там говорить — страшная по своей откровенности вещь этот шнурок. Вот и получается, что это вовсе не шнурок для очков, а тот самый шнурок, который китайский император присылал своему впавшему в немилость подданному — удавись, мол, гад. И то, что тебе его прислал не китайский император, а купила в магазине супруга, дела никак не меняет, а даже и напротив…

Что вам сказать… Таки да — я пью кефир и ношу кальсоны. Можно подумать, что я один в целом свете это делаю. Но признаваться в этом публично… увольте. Нет, может, дома когда-нибудь и попользуюсь шнурком. Бывает, в туалете зачитаешься каким-нибудь кроссвордом — а тут стук в дверь, крики, упрёки незаслуженные. И велят тебе срочно выйти из сумрака. А у тебя все руки чем только не заняты… Вот тогда шнурок-то и пригодится.

* * *

Утром на конечной станции «Медведково», чтобы ехать в центр, в вагон вошла крошечная, бестелесная девушка, или даже девочка-гот. Нет, де-юре у нее, конечно, были ручки и ножки толщиной с большие охотничьи спички для разжигания костров в лесу или поле, но де-факто она состояла из чёрных ремешков с блестящими пряжками, чёрных ботинок на такой высокой подошве, что глянешь с них вниз — голова закружится. Соломинки её пальцев с чёрными накладными ногтями затянуты в перчатки чёрного гипюра, поверх которых надеты чёрные кожаные гоночные митенки с хромированными заклёпками. А ещё длинная цепь на том месте, где должно быть бедро, а ещё губная помада цвета «позавчера прищемили, посинело и распухло», а ещё пять или шесть преогромных веснушек на курносом носу и щеках. И чёрные очки на три размера головы больше. Что делала девочка-гот на окраине — я не знаю. Всем известно, что готы обитают на Чистых Прудах, в которых они что ни ночь нерестятся и откладывают в тину и под коряги икру, чтобы ни родители, ни учителя, ни милиционеры не смогли её найти. Наверное, эта девочка только что вылупилась и по причине своей бестелесности попала в восходящий поток воздуха от проезжавшего мимо хаммера или мерседеса. И унесло бы её за леса домов, за реки улиц, даже за МКАД, да, видимо, успела она зацепиться за какую-нибудь рекламную растяжку или балкон, а теперь вот возвращалась домой. Обычно готы передвигаются вечерами, ближе к полуночи, чтобы замирать от сладкого ужаса, разглядывая свои леденящие душу отражения в окнах полупустых вагонов метро, но у этой что-то сбилось в настройках. Она даже, против всех готических правил, сосала, громко всхлипывая, чупа-чупс и читала розовую школьную тетрадку по алгебре. Наверное, по дороге подобрала. Теперь, в конце учебного года, много валяется брошенных тетрадок.

* * *

Нынешней весной в моде туфли с такими острыми носами, что Николай Васильевич Гоголь просто нервно сопит своим в углу. Носком этакой туфли, ежели, к примеру, пальцы будут заняты, можно ковырять в носу или в ухе.

Продавец, у которого я покупал туфли, параллельно, поскольку у него в голове есть специальный коммутатор, как и у всех продавцов, разговаривал с еще одной девушкой, отговаривая ее покупать гуталин:

— Вы, девушка, если будете мазать дорогим сторублевым гуталином эти красивые туфельки, как какая-нибудь пенсионерка, то поры на их коже закроются, и нога у вас будет потеть. Вы этого хотите?! Купите дешево, всего за четыре сотни, наш специальный аэрозоль. Утром проснулись, побрызгали — и поры на коже туфель целый день открыты. Ноги у вас дышат полной грудью…

Что же до Гоголя, то вчера, в Историческом музее, на выставке, посвященной его юбилею, я наблюдал замечательно пухлого и краснощекого маленького мальчика, который шел позади отца, осматривавшего экспонаты, и беспрестанно повторял нудным до невозможности голосом:

— Папа… Ну, папа-а-а… Мне не смешно-о-о… Не смешно!

* * *

Кстати, в мае самая пора для того, чтобы делать хорошие фотографии. Птички, которые зимовали в фотоаппаратах, улетают на лето в поля и леса. До осени их и не жди. Цифровых фотоаппаратов это, конечно, не касается. В них никто не живёт. Даже клопы.

* * *

Масло масляное — ехал мимо станции «Тургеневская» и читал «Бежин луг». Как дошёл до того места, где вечерняя заря погасает, начинают густеть и разливаться холодные тени, — так повеяло на меня луговой прохладой, запахом трав и полевых цветов. И в эту свежесть и дивные запахи вдруг плюхнулся рядом на сиденье мужик в белом костюме, в белых туфлях и кричащем в разноцветной истерике галстуке с узлом едва ли не большим, чем сама его голова. Мне, конечно, не жалко, но белый костюм, видать, не мылся с тех самых времен, как мужиков освободили от крепостной зависимости. И пришлось мне всю свежесть, весь аромат и всего Тургенева сворачивать в тонкую трубочку и засовывать в прятать куда подальше. Конечно, я потом, спустя две остановки после того, как попутчик мой сошёл, дочитал рассказ, но так и не понял — за каким Иван Сергеевич приплёл в этот рассказ крестьянских мальчиков, которых выдумал из своей дворянской головы… Хватило бы и облаков, травы, росы и сумеречных теней. А мальчики у него слиплись все от переложенного сахара в один ком.

* * *

Они стояли у химфака МГУ и прощались. Ну, как прощается молодёжь — как раз до того самого момента, пока не настанет пора снова встречаться. Он был в затейливо порванных джинсах, серьгах, бандане и на велосипеде. Велосипед под ним гарцевал. Вздыбливался на заднее колесо, кусал тормозами за переднее, прядал рулём и бешено косил фарой. Но всаднику было не до того — он целовался с дамой своего сердца. А дама… Дама была из московских барышень. В столице бывают такие тонкие, прозрачные барышни, которых и разглядеть-то можно как следует только при дневном свете, да и то по сверкающему колечку в пупке, а уж в сумерках их запросто спутаешь с узорчатыми тенями или туманным ореолом вокруг блуждающих городских огней. На такую дунь — и она растает без следа. Но если эта барышня взмахнёт ресницами, то поднимется такой вихрь, что… Одним словом, парня просто носило из стороны в сторону. То он целовал её справа, то слева, то в ухо, а то в нос. И вдруг в прощательном порыве он высунул язык и облизал шею, щёку и нос своей избранницы — точно так, как делают собаки, когда встречают хозяев с работы. Барышня на миг опешила, даже отстранилась, потом тщательно отёрла ладошкой щёку и нос и вытерла руку о бандану своего Ромео. Тут я должен сказать, что девушка была выше юноши. Даже с учётом того, что он был на велосипеде и немного привставал в стременах на педалях, когда целовался. Потому она и вытерла руку о его голову. То есть она начала её вытирать, и вытирала, вытирала… сначала одной рукой, потом обеими, потом прижала бандану вместе с головой к своей левой ключице и… они снова начали прощаться, а я пошёл к остановке троллейбуса. Завтра мне опять по делам службы надо быть на химфаке. Посмотрю — небось, ещё и не простились.