Книга Жила-была одна семья, страница 66 – Лариса Райт

— Рыбным супом. Петя недавно ел, сказал, вкусно.

— Нальешь?

— Конечно. Извини. Заходи скорее, — Ира не знала, что это было: затишье перед бурей или действительное окончание грозы, но те десять минут, пока Саша с наслаждением ела и нахваливала только что приготовленную уху, стали именно тем драгоценным временем, которое было так необходимо старшей сестре, чтобы собраться с мыслями.

Уха съедена, тарелка пуста, решение принято.

— Знаешь, на кого мы похожи? — спрашивает Ира.

— На кого?

— На марионеток. Дергаем друг друга за ниточки и стараемся сказать то, что другая хочет услышать.

— Это называется диалогом. И, знаешь, я бы хотела услышать правду.

— Хорошо. Видела на Памуккале. Пять лет назад. Знаю о вашей встрече, потому что переписываюсь с ним.

— Давно?

«С тех пор, как обнаружила, что ложь может быть сильнее правды».

— Семь лет.

— После рождения Петечки?

«Ты даже не представляешь, насколько точно ты угадала, Сашенька!»

— Примерно.

— Как… как это получилось?

— Я ведь с самого начала писала ему. Так — несколько сухих строк в конце маминых писем.

— А потом?

— Потом мама умерла, я писать перестала.

— А он?

— Он позвонил, но тогда я не смогла с ним разговаривать.

— А что изменилось потом?

«Родился Петечка, и Миша был так горд и так счастлив, а Самат ничего не знал, а я врала обоим и все больше запутывалась, и боялась сказать правду. Нет, я даже не боялась, я была уверена, что лучше этого не делать. И как только я поняла, что ложь может быть сильнее, удобнее правды, я поняла отца».

— Я повзрослела.

— Ты повзрослела. Вовка повзрослел. Одна я так долго оставалась маленькой. — Саша сокрушенно покачала головой.

— Вовка?

Саша махнула рукой: не важно, мол, проехали.

— Так что ты сделала?

— Написала ему. — Теперь в воспоминания окунулась Ира, хотя ей не надо было нырять глубоко. Слова эти бултыхались на поверхности памяти и возникали в сознании всякий раз, когда она смотрела на своего ребенка, который сейчас играл в соседней комнате: «Если ты когда-нибудь, дочка, не сможешь не лгать своим детям, дай мне знать».

— Что ты написала?

— Да я и не помню, Саш. Семь лет прошло!

— …?

— Кажется, что-то из Тютчева.

— При чем здесь Тютчев?

— Я же говорю: не помню. — Ира лукавила. Она бы никогда не забыла, как переписывала на листок стихотворение «Silencium», как приписала в конце: «Ты прав», как долго думала, заклеивать ли конверт, посылать ли письмо, как потом еще месяц колебалась, прежде чем все же сходить на почту и отправить за океан то, что получилось из ее соавторства с классиком. Из памяти ни за что не стерлись бы недели ожидания, когда она старалась дома первой схватить телефонную трубку, как по три раза в день бегала к почтовому ящику, как боролась с искушением написать еще много писем, не дожидаясь ответа. В любую минуту она могла бы легко почувствовать тот мертвенный холод невообразимого ужаса, когда она, уже пометив письмо от незнакомого адресата как спам и собираясь удалить послание безвозвратно из памяти компьютера, все же взглянула на тему сообщения и, увидев аббревиатуру «ФИТ» [19] , тут же почувствовала сильный толчок сбившегося с ритма сердца. Она мгновенно открыла чудом уцелевшее послание, пробежала глазами по строкам, выхватила взглядом слова, которых ждала: «Теперь ты знаешь, что молчание бывает необходимым. Не спрашиваю, откуда. Но мне и радостно, и горько от того, что у меня такая взрослая дочь». И Ира стала переписываться с отцом, а Тютчева читать перестала.

— Чаю хочешь?

— Не хочу я чаю! Хочу узнать, почему ты нам ничего не сказала? — насупленные брови, искры из глаз — Саша была похожа на нахохлившегося воробушка, который перепутал себя с коршуном и решил, что может заклевать кого угодно.

— А ты сама не догадываешься? — Ира спросила мягко, протянула утопающей в гневе Саше спасательный круг.

— Догадываюсь. — Саша согласилась воспользоваться помощью. — Я бы тебя убила и Вовку уговорила бы помочь.

— Это слишком простой способ мести, ты определенно придумала бы что-нибудь поизощренней. Ты же не какой-нибудь ремесленник, не простой палач, а самый настоящий инквизитор, который обвиняет, доказывает свою правоту, приговаривает и незамедлительно приводит приговор в исполнение, заставляя жертву медленно гореть в огне или погибать в каменной стене непонимания и осуждения. Ты бы вычеркнула меня из собственной жизни, растерла бы в порошок, забыла бы о моем существовании.

— Неужели ты думаешь, что если я вычеркнула отца из собственной жизни и документов, то сумела заставить себя забыть о его существовании?!

— Я не знаю.

— Если бы я смогла это сделать, то моя Герда ехала бы на олене с Каем, Джульетту под балконом ожидал бы Ромео, а княжна Тараканова сидела бы рядом с графом Орловым в будуаре, а не с крысами в камере Петропавловки!

— Где крысы? Я тоже хочу их увидеть. — В кухонную дверь просунулась голова ребенка.

— Нет, никаких крыс. Ты уроки сделал? — Ира обрадовалась возможности разрядить ситуацию.

— Ага. Саш, хочешь, я тебя в Соника из мультфильма научу играть?

— Хочу, только не сейчас.

— А когда?

— Потом, ладно?

— У тебя всегда потом, — обиженно пропыхтел Петя и, выбрав из вазы с фруктами самое большое яблоко, удалился, не забыв добавить слова, заставившие обеих сестер улыбнуться и окончательно забыть о вспышке Сашиного возмущения: «Ох уж эти мне взрослые разговоры».

— Совсем большой, — проводила Саша взглядом ребенка.

— Сама удивляюсь.

— Мишка, наверное, гордится…

— Угу.

— Ты чего?

— Ничего, все в порядке.

— Нет. Ты скисла и не хочешь говорить о Петечке. И это странно, потому что о нем ты хочешь говорить всегда.

«Я хочу говорить о Петечке, я не хочу говорить о том, как им гордится Миша».

— Просто мы ведь совсем о другом разговаривали.

— О другом. — Саша мечтательно посмотрела в окно, не глядя на Иру, спросила: — Что он ответил тебе? Что написал?

— Что он негодяй, лжец, обманщик и еще много подобных эпитетов.

— И что ты ответила?

— Ничего особенного.

— И все же?

— Написала: «Ты просто Человек, пап».