Онлайн книга «Кысь»
|
Вот еще клеть, а в ней тоже дерево, с дуплом, мшистое такое. – А тут чего? Никого не видать. – А... Тут древяницу держу. – Древяницу споймали?!?! – Ага. Она в дупле хоронится. – Во как... Тесть кнут поднял, которым он перерожденцев-то охаживал, между прутьев просунул и по стволу постучал. – Древяница! Вылазь!.. Вылазь, кому сказал!.. Молчит. Не хочет. – Вылазь, говорю, сукина дочь!!! – Тесть кнутовищем в дупло тыкнул. И точно – быстро выглянула, мелькнула как тень и назад головку спрятала. – Видал? – обрадовался тесть. – Чудеса... – обомлел Бенедикт. – То-то. Эту в суп хотим. Так... Чего ж тут еще?.. А в клетях и плетенках все свиристит, кулдычет, перепархивает – что твой лес. И там вон на веточке соловьяток дюжина, как мышки. И там, глядь, синее перо мелькнуло. И в дальней клети тоже дерево голое, объеденное, без коры, и с того дерева сук торчит, голый тож, и на суку чего-то висит, белое, мятое, дырчатое, как ветхая простынь. – У меня всего запасёно... То-то, зятек! Летом ли, зимой – полная чаша. Пойдем амбары покажу. Показал амбары, где хлебеда хранится, садки рыбные показал, огороды. Хозяйство крепкое – не то слово. Бенедикт и не думал, что такое богатство на свете водится. Теперь, стало быть, и он добру этому вроде как хозяин?! Хорошо! Право, хорошо оно обернулося, грех жаловаться. Еще боялся чего-то... Чего боялся? Ничего такого уж страшного. Семейство дружное, за стол вместе садятся. Стол каждый раз от стены до стены яствами уставлен, а все до крошки съедают, Бенедикту за ними не угнаться. Теща, конечно, больше всех себе накладывает, али, как Кудеяр Кудеярыч высказал, лидирует. За ней тесть, опосля – Оленька, ну а уж Бенедикт в хвосте плетется, сколько ж они над ним смеялися! Но по-доброму. А берем не что ни попадя, а все по порядку. Спервоначалу на пирожки налегаем. Штук сорок в рот себе побросаем, один за другим, один за другим, как горох. После – черед оладьям. Энтих тоже без счета. После папоротом закусим. Разогревшись, к супу перейдем. Тарелок пять откушамши, скажем: – Ну-ка, вроде аппетит проклюнулся! – тогда уж черед мясу. После мяса – блины: сметанкой полить, грибышей поверх шмякнуть, трубочкой свернуть и – господи, благослови! Жбан блинов-то и усидим. Потом, конечно, жамки сладкие с толчеными огнецами, ватрушки, пышки, а после – сыр и фрукты. Бенедикт нипочем не хотел сыр и фрукты. Сопротивлялся. – Это после сладкого?! Сыр?! Вы что? Смеялися над ним: – Объясняли же тебе: супруга моя, Феврония, из французов! Ведь объясняли? Ведь какие вредные французы эти: поешь сыру – тут тебя и выворотит, и прощай обед. Хоть сначала начинай. А крыжовник этот, фрукт кислый, страшный, волосатый, и того хуже. Грызешь, плачешь: козляком себя чувствуешь. Это обед. Но, окромя обеда, тоже перекусываем: завтрак, второй завтрак, полдник, ужин, – обязательно. И на ночь с собой миску с едой дадут: а ну как ночью встанешь, по нужде али как, а от голода кишки сведет? Боже упаси. Поел – отдыхать. На лежанке лежать. Дремать. У печки. А то в сани сядем: осень, подморозило, так оно и хорошо. Вот с утра, глаза продрамши, с окна пузырь отведешь, глянешь: что природа-то? К зиме никак? Воздух такой свежий, холодный, небо в белой мути. Первые снежинки, белые, большие, зубчатые, наземь падают. Сначала медленно, помаленьку, али сказать, штучно: пересчитать можно. Потом больше, больше – вот уже сгустилось в воздухе: сначала забора не видать, потом построек ближних, а там разойдется – и вообще ничего не увидишь, только сеть белая перед глазами пляшет. А в горнице чисто, тепло; печь потрескивает да гудит, лежанка широкая да мягкая, на лежанке Оленька развалилась, разленилась, из-под одеяла вылезать не хочет. – Поди сюды, Бенедикт, любиться будем... Окно опять завесишь да и прыг к Оленьке под одеяло. Налюбившись, выползешь к столу, позавтракаешь – и в сани. Сани тоже широкие, мягкие: шкурами устланы да подушками с курьим пером. А холопы еще шкуры несут: вроде как одеяла сверху. Обтыкают тебя шкурами со всех сторон – лежишь, как в кровати. Теща бежит к тебе, миску с пирожками тащит: – Ну-к, проголодаешься в дороге, не дай бог. Перерожденец валенками потопывает, ворчит: – Погода... В такую погоду хороший хозяин собаку из дома не выгонит... На что намекает, сволочь? – Давай, Терентий, не рассуждай. Езжай. Кататься желаю. – Давно ли пешком ходил, шеф? – Как ты смеешь! А ну, живо! Вот порода подлая: все бы спорить, возражать, насвистывать. Ленивая тварь попалась, расслабленная: нет чтоб мчаться вихрем, как Бенедикт любил, – нет, плетется нога за ногу, свистит, зубоскалит; а если девушка какая просеменит – еще и комментарии себе позволяет: – О, какой бабец объемистый! Или: – А ничего кадр! Или Бенедикту: – Может, подбросим этих?.. Эй, мочалки! Валитесь сюда! Только народ пугает, скотина. И неуважение навлекает. А то вообще сядет посреди дороги и сидит. – В чем дело, Тетеря? – Кому Тетеря, а кому Терентий Петрович. – Я тебе покажу «Петрович»! Давай двигай!.. Стой!.. Куда тебя несет?!.. – А мне в парк!.. И заржет, гадина. Но в общем и целом жизнь счастливая. Все хорошо. Ну, почти все. Ночью Бенедикт просыпался с непривычки, сначала не мог понять: где это я? – горница большая, окна от луны светлые, и полосы от того света на полу лежат половичками. Рядом сопит кто-то. А, это я женатый... Встанешь, пройдешься босиком, бесшумно... Пол в горнице теплый – а это оттого, что спим на втором ярусе, а под полом – трубы печные пропущены, дак они и греют. Каких только наук не понавыдумают!.. Половицы гладкие, только там-сям кучки, где Оленька наскребла. Вот постоишь, тишину послушаешь. Тихо... Ну, Оленька сопит, ну, где-то в доме храп далекий, а то вдруг вскрикнет кто во сне, но все равно – тихо. А это потому, что мыши не шуршат. Нет мышей. Сначала дико как-то было. Мышь шуршит – жизнь идет, а и в стихах так указано: жизни мышья беготня, что тревожишь ты меня?.. А тут – ничего. Бенедикт хотел спросить, да как-то неловко было. Глупости всякие спрашивать. Нету – дак, наверное, всех выловили. Да... хорошо: тепло, сытно, жена в теле. Да и к своякам привык: ничего страшного. Не без недостатков, но это уж как все люди. Все люди – разные, верно ведь? Теща, к примеру, – с ней, как бы сказать, скучно. Поговорить не о чем. Все только «кушайте» да «кушайте». Понял, кушаю. Рот открыл, наложил еды, закрыл, жую. Теперь про жизнь али искусство поговорить охота. Прожевал, проглотил, только собрался спросить чего, а она: «почему плохо кушаете?» Опять рот открыл, еды наложил – с полным ртом разговаривать несподручно, – проглотил, приноровился заговорить, а она: |