Книга Брик-лейн, страница 110 – Моника Али

Жонглер поймал три последних кольца на шею и вскинул руки навстречу овациям — худенький человек с огромным ртом. Рот его без устали улыбался.

— Позвони мне на мобильный, — сказал Карим, — нам нельзя до свадьбы встречаться.

Жонглер все улыбался. Кончики почти доставали до ушей. Никакого пиджака, только тоненькая рубашечка и вельветовые штаны сливового цвета на подтяжках. Жонглер разговаривал с помощником и дрожал. Интересно, подумала Назнин, улыбается ли он после окончания выступления? Она представила его дома, в темноте перед телевизором — с улыбкой на лице.

— Мы не можем пожениться.

— Сразу мы и не поженимся, — ответил Карим.

Он тоже дрожит. А может, зевает.

— И потом тоже.

— Что ты имеешь в виду «и потом тоже»?

В голосе его послышалось раздражение. Он пнул землю.

— Я не хочу выходить за тебя замуж, — сказала Назнин, глядя на жонглера, — это я и имею в виду.

Он стал перед ней и взял за руки:

— Посмотри на меня. Посмотри же на меня.

Посмотрела. Хохолок на лбу, красивые глаза с длинными ресницами, ровный нос, борода, под которой схоронилась маленькая родинка на подбородке.

— Если ты и вправду так решила, скажи это еще раз, глядя мне в лицо.

— Я не хочу выходить за тебя замуж.

Задавить в себе боль, сделать ее своей, и только. Чтобы ему ни капельки не досталось.

Он отпустил ее руки.

— Карим…

— И вправду не хочешь?

— Нет, я не…

Он положил руки на бедра и запрокинул голову, как будто у него из носа внезапно пошла кровь. Это было невыносимо. За всю жизнь ничего хуже она не сделала.

Карим опустил голову. Выдохнул, глубоко, медленно.

— Отлично, — сказал он, — отлично, отлично, отлично.

И потер руки.

На губах действительно мелькнула улыбка или ей показалось?

— Почему ты повторяешь «отлично»? Ты еще долго будешь это повторять?

— Ты не хочешь выходить за меня замуж?

— Ты же сказал, что у тебя десять тысяч дел. Я же тебе ответила на вопрос.

Она одернула себя. Не забывай, что причинила ему боль.

— Отлично, — сказал Карим. Выдохнул.

Жонглер взял три горящие булавы у помощника.

Карим начал неистово хлопать, словно жонглер вдруг стал его героем.

— Нам было бы сложно, — сказала Назнин, — было бы сложно вместе. И мне кажется, нам надо прекратить.

Карим чуть снова не сказал «отлично», но сдержался.

— Я тебя понял. Дети, все такое.

— Мне надо думать о них в первую очередь.

— Точно, — сказал Карим. Вздохнул.

И Назнин вдруг поняла, какой огромный груз сняла с его плеч.

Они еще немного посмотрели выступление. Назнин подумала, не болят ли у жонглера щеки. Интересно, какое у него лицо, когда он не улыбается, или когда он грустный, или безразличный, как все.

— Здесь в торговом центре есть кафе, — сказал Карим, — давай зайдем, посидим.

Назнин захотелось печеной картошки, хотя она обычно не ела в середине дня. Картошка была огромная, вся в расплавленном сыре.

— Никогда раньше не видел, как ты ешь, — сказал Карим.

Он облокотился на стол, наклонился к ней.

— Сядь ровно, — сказала она, — не путай меня с жонглером.

Она съела половину и подумала, что остальное придется выбросить.

— Съешь ты, — сказала она и подвинула ему остаток.

— Завтра будет настоящая демонстрация. Приходи, если сможешь. И детей приводи.

Он говорил о марше, о том, сколько придет народу, что он скажет в своей речи, по какому маршруту они пойдут. Назнин вдруг обратила внимание, что Карим говорит по-бенгальски, но не заикается. Заикался ли он на последнем свидании или на предпоследнем? Нет, не помнит. Разве Карим перестал заикаться? Он теперь прекрасно владеет речью, а вот она нет. И выпалила:

— А ты что, больше не заикаешься?

Глаза у него стали шире, он не ожидал, что она так грубо его перебьет.

— Когда я был маленьким, я заикался. Теперь я заикаюсь, только когда нервничаю.

— Нервничаешь?

— Ну да, нервы, понимаешь? — И он затряс руками. — Например, когда первый раз тебя увидел, ужасно занервничал.

Она засмеялась:

— Меня? Ты тогда занервничал?

— Что тут смешного? Да, я при тебе занервничал.

Назнин раскачивалась на стуле. Хотела подавить смешок, но он полез отовсюду. Она зажала рот рукой, но хохот брызнул из носа, из ушей, глаз и пор.

— Господи, как же смешно. — Она попыталась успокоиться. — А нервничаешь ты только по-бенгальски? Почему ты не заикаешься, когда говоришь по-английски?

Он поднял брови. Погладил бороду:

— Заикаюсь. Просто когда я перехожу на английский, ты не замечешь заикания.

Назнин вытерла глаза салфеткой. Пригладила волосы, проверила, все ли у нее в порядке с прической. Неужели это правда — в английском она не замечает заикания? Ну а с чего бы ему обманывать? Она выровняла солонку и перечницу. Люди говорят столько неправды. Нет, похоже, так оно и есть, она просто не заметила, а может, не хотела замечать.

Карим снова наклонился к ней:

— А что на самом деле случилось? Почему ты меня не хочешь?

Подошла официантка убрать со стола. Она поставила чашки друг на друга и на поднос. Потом она несколько раз плавно и медленно взмахнула тряпкой, вытирая со стола, и каждый взмах шел в точности следом за предыдущим. Ни по одному дюйму стола она не прошлась тряпкой дважды. Зелено-голубые вены гордо выступают у нее на запястье, кожа на костяшках грубая. На правой руке кольцо в форме жука. Ногти на безымянном пальце и на мизинце безупречной формы, валик кожи отогнут вниз, так что у самого основания розового ногтя виднеется белый полумесяц. Остальные ногти неровные. На указательном прямо под ногтем большая твердая шишка. Когда Шану изучал историю искусств, он писал дни и ночи напролет, Назнин даже решила, что он переписывает учебники, так вот у него на пальце была точно такая же шишка. Официантка перешла к следующему столу.

Карим ждал, что она ответит.

Что он в ней нашел? Как-то сказал, что она настоящая. Она в его глазах настоящая. Бенгальская жена. Бенгальская мать. Так он представляет себе свой дом. Так он представляет самого себя, такого человека он в себе ищет. Официантка стоит возле прилавка. В правой руке у нее ручка. Перекатывает ее двумя пальцами. Разговаривает с посетителем. И вертит ручкой.