Книга Любовь без слов, страница 10 – Наталья Нестерова

Прекрасно отдаю себе отчет в том, что патриотический пафос «моя страна, мой народ!» вызывает кривление рта у интеллигенции. Точно замшелый коммунист вещает. Пусть вас хоть перекосит! И, между прочим, были Вернадский и Вавилов, которые не продались за хлеб с арахисовым маслом.

Диспут «Ехать – не ехать» больше месяца клокотал в нашей семье. Два полюса – я и Лёня. Остальных волнами мотало то к одному полюсу, то к другому.

– Ты мне еще скажи, что на Земле сто шестьдесят миллионов лет обитали динозавры, и эта планета, по сути, им принадлежит! – разорялась я в ответ на геополитическое прекраснодушие мужа.

– Я английский подтянула бы, – мечтала Лиза.

– Говорят, у них прекрасные натуральные, без химии, продукты, – говорила мама.

Лёня довольно усмехался.

– Тут все безродные космополиты! – восклицала я. – И катитесь! Одна останусь!

– Россию спасать? – ехидничал муж. – На пару с Викторией Гавриловной и Павлом Ивановичем?

– На кого их бросим? – тихо, словно саму себя, спрашивала мама. И в полный голос добавляла: – Боюсь, что я тоже не смогу прижиться на чужой земле.

Лёня вбрасывал в диспут новый аргумент, про возможность путешествовать, мир посмотреть, и у мамы с Лизой загорались глаза.

Я трясла кулаками в воздухе:

– Меня никто не понимает! В родной семье! Это же катастрофа!

Двухлетняя Вика, до этого сидевшая на коленях у отца, обнимавшая его за шею, разжимала ручки, сползала и семенила ко мне, чтобы теперь меня обнять и пожалеть.

– Мамоська, я тебя сика-сика (очень-очень) лублю!

Прижимая к себе ребенка, я сообщала остальным:

– Устами младенца! Мы с Викулей остаемся.

Я почти уверена в том, что Лёню вся эта галиматья с эмиграцией не сильно волновала. Остаться было даже предпочтительней: не потеряешь время на переезд и обустройство. Ему противно было думать про сборы, чемоданы, перелет, про новую лабораторию, в которой не сразу освоишься. И у него появился бы железный отлуп моим притязанием на улучшение жилищных условий: я тебе предлагал прекрасный вариант, но ты заартачилась, теперь сиди и помалкивай. Что Лёню серьезно волновало, так это удастся ли вслед за собой в Америку перетянуть Прокопенко и Смолякова – его сподвижников, с которыми отлично работалось.

Если бы я не была чужда изотерическим глупостям, то сказала бы, что горячие волны наших диспутов достигли высоких кабинетов. Сама я в них не ходила, Лёня тем более. Но, на наше счастье, один высокий чин от науки отправился в мэрию и держал там речь. Мол, у нас доктор наук, с женой кандидатом наук, двумя детьми и тещей ютится в одной комнате коммунальной квартиры. Им предлагают соблазнительный вариант в Америке. Какой дурак не поедет? В том-то и беда, что останутся одни дураки!

Нам дали квартиру! Это была полнейшая неожиданность, растерянность, словно среди жаркого лета примчался Дед Мороз и отвалил королевский подарок. Прошибло даже Лёню, про Деда Мороза он сказал.

Лёня шмыгал носом, пытаясь засосать ноздрями губы, и бормотал:

– Черт знает что! Никогда бы не подумал, что наше государство как Дед Мороз…

– Это не черт знает что, а черт знает где! – Я лихорадочно искала на карте адрес нашей новой квартиры. Митино, у черта на куличках…

– На вашем месте, – сказала мама, – я не стала бы при детях столь часто вспоминать рогатого.

На щеках у мамы горел румянец. Она из тех женщин, которые вспыхивают. После смерти папы впервые вспыхнула.

Квартиру нам дали – не поверите! – четырехкомнатную. Потому что от государства! У него законы и постановления, а по постановлениям нам с Лёней за научные статусы положены какие-то дополнительные метры и площади.

В тот вечер, когда Лёня пришел с удивительным известием, когда дети улеглись…

Нет, погодите! Я должна пояснить.

Из-за житейской тесноты местом нашего с Лёней интимного супружества была ванная комната. Когда вся квартира утихомиривалась, когда ванная никому не была нужна… Ну не на кухне же! Хотя Лёня, шельмец, предлагал.

– Ни за что! – артачилась я. – С тебя станется завалить меня на газовую плиту и включить огонь.

Из ванной мы перебирались на кухню, пили чай и говорили, говорили, говорили… Первые десять минут, на волне женского вдохновения, которое нас, глупых, посещает после секса, – веры в то, что избранник сейчас для тебя на все готов, я талдычила про бытовые проблемы. Лёня кивал с умным видом, а потом начинал рассказывать о своих исследованиях.

Лёня лучше всего мыслил, когда говорил. Он и говорил-то вдохновенно, о чем я уже несколько раз упоминала, не для публики, а для себя. Ему требовалось вслух рассказать о проблеме, услышать ее и увидеть.

Сейчас продаются «небесные фонарики», изобретение древних китайских монахов. Поджигаете нагревательный элемент, купол из тончайшей бумаги расправляется и взмывает в высь. Вы стоите, задрав головы, и любуетесь медленным сказочным полетом фонарика. В древности считалось, что созерцание небесных фонариков, как медитация, освобождает ум от суеты и тяжелых и праздных мыслей.

Монологи Лёни мне напоминают запускание волшебных фонариков. Он сотворил чудо, привел зрителей в восторг и подпитывается этим восторгом. Внутри фонарика происходят загадочные процессы, понятные только Лёне или ставшие ему понятными, когда фонарик уплывает в небо.

В ящичке кухонного стола, в отделении для ножей я специально хранила черный фломастер. Лёня выхватывал его и писал формулы на когда-то белом, давно пожелтевшем кухонном кафеле… Мама потом отмывала.

Случалось, мимо кухонной двери проскальзывала в туалет Виктория Гавриловна, бросая на моего мужа, рисующего на стене, испуганный и в то же время восхищенный взгляд. Тащился сомнамбулой Павел Иванович. Я подозревала у него острый простатит, а то и аденому простаты. В стадии перерастания в злокачественную опухоль? Надо обследовать, лечить. Займусь, потом…

Мама никогда не выходила, а в ту ночь мы все собрались.

Виктория Гавриловна заглянула на кухню:

– Я сегодня пирожки пекла, а вы и не пробовали. С капустой, как Лёня любит. Разогреть?

Павел Иванович на обратном пути из туалета заговорщически сообщил:

– Имеется. Две бутылки. Называется вином, но вранье. Чистой воды, то есть без воды, портняга, как в советские времена мы глушили… Доглушились… Нести?

За мамой я сходила.

Отворила дверь темной комнаты и шепотом спросила:

– Не спишь? Мне почему-то кажется, что не спишь. Присоединяйся. Все на кухне. Гуляем.

Уж было в моей судьбе много банкетов. И еще будет. Куда без этого атрибута светской жизни? Но ничто и никогда не сравнится с нашим празднованием на коммунальной кухне.

Мама, краснощекая, с тем выражением лица, которое я знаю с детства, а определила его смысл лет в двенадцать. Мама приказывает себе: «Надо быть строгой!» А на щеках играет предательский румянец.