
Онлайн книга «Напряжение счастья»
В автобусе висело молчание. Оно было таким плотным и крепким, что в него, как в одеяло, можно было завернуть весь Коннектикут. При въезде в Нью-Йорк Деби громко сказала: – Please, Luba, translate: this is it! It’s the end! [18] – Она говорит, – смущенно прошептала Люба, – в общем, это конец. – Что такое: конец? – забормотала Виктория. – Как так: вдруг конец? Почему? Что ей вдруг… Деби отвечать не стала, но губу нижнюю закусила так, что она побелела вся. Вся даже вспухла. Через час Люба Баранович постучала в дверь Виктории. – Деби просила передать вам ваши обратные билеты. Автобус будет ждать вас в двенадцать утра. И сразу же – в аэропорт. Захотите остаться – пожалуйста. Гостиница здесь еще будет три дня. Все заплачено. А Деби сама улетает. Виктория, бледная, рухнула в кресло. Ну, вот! Так и знала! Вся жизнь – как под поезд! Люба слегка погладила ее по плечу: – Зачем вы так, Вика? Зачем вам Авдеев? Ведь ей унизительно. Что, вы не знали? – Что ей унизительно? – Виктория подняла на Любу тихие красные глаза. – У вас с ней проект. Она спонсор. А вы! То это вам нужно снимать, то другое! У вас свои цели, Вика, но ей неприятно. Представьте себя в ее шкуре… Виктория так и взвилась: – Что представить! У нас шкуры разные, Любочка, вот что! Да, я не скрываю: пусть даже Авдеев! Поеду к Авдееву и не унижусь! Мне надо всю группу кормить, вы не знали? Не будет работы, мы ножки протянем! У всех, Люба, семьи, у всех, Люба, дети, и нам не до жиру! Мы в шкурах-то разных! – И что теперь будет? – задумалась Люба. – Откуда я знаю? – Виктория вся стала серой и старой. – Начальство, конечно, налупит по шее, отменят поездки… Еще что – не знаю… – А может, пойти к ней? – Для чего я пойду? Мы ведь с ней незнакомы! Так, только для виду: «Ах, Вика! Ах, Деби!» Откуда я знаю, что в ней там, в потемках? Другая ментальность, другие привычки… Нет, я не пойду… Лицо ее, серое, старое, вдруг изменилось. Судорога прошла по нему, и когда она снова взглянула на Любу, то Люба ее не узнала: Виктория стала совсем молодой, сияющей, сильной, взволнованной, вечной. Телефонная трубка в ее руке казалась микрофоном, в который вот-вот хлынет громкая песня. – Петяня! – сиреною пела Виктория. – Слушай, Петяня! Ты должен спасти нас! – Пошла бы ты, Вика… – Нет, я не пошла бы! Пойдем мы все вместе! И скоро, Петяня! Билеты на завтра. Сейчас же звони ей и сам все исправишь! – Нельзя же так, слушай! – Но голос его был совсем не уверенный. – Нельзя по-другому, – обрубила Виктория. – Ты знаешь, Петяня, в какой мы все жопе? И бросила трубку. Как будто гранату. * * * За завтраком все встретились как ни в чем не бывало. О буре вчерашней никто и не вспомнил. Снимали в Нью-Йорке, удачно и много, все время смеялись. Наткнулись случайно на двух африканцев. Один был разболтанным, как на шарнирах, в большом колпаке на лиловых косицах. – Иисус был с Гаити! – кричал он гортанно. – Они все наврали! Он был гаитянином, мы это знаем! – Вот это монтаж! – с трудом перекрикивала его Виктория. – Вот это находка! Берем мы его, а навстречу – церквушку! И в ней – чтоб икона! Христа вместе с Мамой! Простую церквушку с Двины или с Волги! И мысль такая: все люди едины! – Ну, Вика, ты гений! – захохотал Петр, обхватив Деби за плечо правой рукой, прижавшись к ней дружески-крепко и нежно. – Конечно, едины! На то мы и люди! В четверг, уже перед отьездом в Бостон, Деби вдруг обратила внимание, что у молоденьких ассистенток Виктории, Наташи и Леночки, зубы… не очень… – И как они замуж? – спросила она у Виктории. – Им всо так вот важно. – Да, Господи, зубы! – вздохнула Виктория. – В зубах нет проблем, есть проблемы другие! – Но нада лычит их, – решила Деби. – У доктора Мая. Зеленовато-смуглый доктор Май, у которого китайский акцент был почти незаметным, а пальцы, как змейки, во ртах пациентов творили свое волшебство и искусство, увидевши зубы Наташи и Лены, был очень расстроен. – Большая работа, – сказал доктор Май озабоченной Деби. – И деньги большие. И я сожалею. – Что? Очень большие? – Да, тысяч так восемь… – За каждую? – Нет, ну зачем? За обеих. Виктория, почти каждую ночь звонившая в Москву близнецу Изабелле, позвонила и после визита их к доктору Маю. – Не спрашивай, Белла! Опять новый ужас. Зубной! Лечит зубы. Наталье и Ленке. За темные тыщи. – Зачем? – Я не знаю. От придури вечной. Сказала китайцу: «Заплатим. Лечите». И все. Теперь лечат! – Она что, больная? – Не знаю. – Послушай! А как у них с этим? – Прошу тебя и заклинаю, – ледяным тоном произнесла Виктория. – Об этом не надо. Здесь речь о страданьях. О муках здесь речь. И о смерти. Да, смерти. Беда в том, что, увлекшись разговором с сестрой, пылкая Виктория почему-то вспомнила о смерти, хотя ничего ее не предвещало и солнце в Бостоне светило, как летом. Последняя неделя (и то дополнительная, из-за лечения!) уже подходила к концу. Конечно же, Деби ждала, что он скажет: «Когда мы увидимся?» Петр молчал. Тогда, отчаявшись, Деби обратилась к невозмутимому Ричарду: – Ты так знаешь русских! Ты их разгадал! Спроси у него, что он думает делать. При всем своем уме Ричард был падок на похвалу, особенно если касалось России. Перед последними съемками он подошел к Петру, похлопал его по плечу и сказал: – А вот, может быть, вечерком и дэрабнэм? – А что? И дерябнем! – сказал ему Петр. Дерябнули. Съели по скользкой маслинке. – Старик! Тебе сколько? Полтинник-то стукнул? – Полтинник и пьять, – сознался польщенный Ричард. – И даже вот шест будет скоро. – И как? Старость чуешь? – Пока ешо нет, – испугался Ричард. – А ты разве чуэшь? – А хрен его знает! Тоска, что ли, тут. – И Петр ткнул в грудь и в живот ниже сердца. – А может, кишки… Я и не разберу. А ночью, бывает, проснусь: тянет, тянет… – И всо-таки жутко? – Ага. – Лицо у Петра стало темным, сердитым. – А ну как помру? И к червям, на закуску? С одной стороны, то, что разговор сразу принял такой вот карамазовский поворот, Ричарду, специалисту по русской литературе, весьма даже льстило. Это доказывало правоту того утверждения, что он – русским друг и ему доверяют. С другой стороны, он все-таки не ожидал подобного поворота и привык думать, что на такие темы можно разговаривать исключительно в рамках культуры. О смерти успели подумать другие. Такие, как Данте, Шекспир, скажем, Фолкнер. Из русских, конечно, Толстой, Достоевский. Но так вот сидеть и вдвоем о ней думать? За рюмкой и в баре? Да стоит ли, право? |