Книга Похожая на человека и удивительная, страница 55 – Наталия Терентьева

Проходя мимо Славиной картины, я почувствовала как будто сильный толчок в спину и в грудь. У меня даже перехватило дыхание. Я не понимаю… Славу избили? Собираются избить? Две вещи… Две вещи, которые он должен сделать… Или не делать… С кем-то вместе что-то не делать… Не голосовать, видимо… Наверно, фантазирую уже, потому что не могу понять главное. Не ходить… нет, не понимаю… Не брать этот сверток, там деньги… плохие деньги… Хотя Слава уж как-то разберется без меня, брать ему деньги или не брать. Но там очень плохие деньги, меченые, что ли… Не понимаю… Что-то мутное, сиюминутное, какие-то игры взрослых, глупые, но опасные…

Помня реакцию бедного Сутягина, я решила со Славой разговаривать очень аккуратно. Верить мне он не обязан. Тем более, я не знаю ничего конкретного.

Я быстро написала ему: «Перезвони, если не спишь. Лика».

Слава не звонил. Я попробовала уснуть, но в голову лезли мысли, разгоняющие сон. Плохо, что мне не с кем обо всем этом поговорить.

Почему церковь так плохо относится ко всем проявлениям человеческой психики и способностям человека, находящимся за гранью понимания? Сегодняшняя церковь, пользующаяся всеми достижениями науки и техники. Хорошо, что я не дождалась тогда священника. Пришла я в церковь от растерянности и беспомощности, как приходят многие. Я часто слышу рассказы, как вчера еще неверующие люди, воспитанные в другом обществе, пришли на службу в минуту, когда прийти больше было некуда. Но церковь – в лице священника – не будет разбираться в твоих проблемах. Разобраться в них ты должен сам. В церкви скажут как надо и как не надо. Куда идти. И уж изволь пройти этот путь самостоятельно. Это мудро, это трудно. И это не уберегает от ошибок и грехов, увы.

Я посмотрела на фигурку лошадки в разноцветной попоне, которую привезла с собой из Калюкина. О чем он думал, делая эту лошадку, он, взрослый, серьезный человек? О лошадках? Или о чем-то еще? Я взяла телефон и набрала номер Климова. Пока не успела передумать. Спрошу про лошадку, к примеру, как ее зовут.

– Лика?

Это его голос? Конечно, я же ни разу не разговаривала с ним по телефону. И не слышала уже – сколько? – три недели или больше?

– Привет… Я… – Я в растерянности замолчала.

Он как будто удивился моему звонку.

– Как у тебя дела? Я рад тебя слышать.

– И я рада. Все хорошо. Как у тебя? Как Пятьдесят Второй?

Климов почему-то вздохнул и, мне показалось, улыбнулся.

– Приезжай на выходные. А, как?

Он это сказал или мне захотелось услышать?

– В выходные у меня эфир. Я же веду передачу на радио.

– Да, я помню.

– Ты пишешь дальше сказку?

Ужасно, я и не думала, что так мучительно и странно говорить по телефону с человеком, с которым… Впрочем, ладно. То, что у других получается весело и просто, у меня вышло тяжко.

«Приезжай! Приезжай навсегда и оставайся! Здесь будет твой дом, семья, тебе будет с кем поздороваться утром и с кем порассуждать вслух о странностях и сложностях бытия. Рядом буду я, и я буду смотреть на тебя с любовью и нежностью. Ведь именно этого тебе так недостает в последние тридцать восемь лет твоей жизни?»

Мне хотелось, чтобы он сказал так? Так или почти так.

Но Климов сказал что-то другое. Про холодный июнь, про красивые поздние закаты на озере, которые он снимал на этой неделе. И еще я услышала то, чего он не говорил.

Он хочет куда-то поехать, не то чтобы рвется, но очень хочет. Что-то его зовет. Позвало после встречи со мной. Но не я. И не Москва. Что-то другое. А что – я не успела понять. Потому что мы поговорили и попрощались. Ни на чем. Я не поняла, пригласил ли он меня приехать. А он больше не вернулся к этому. А мне-то ведь хотелось, наверно, чтобы он только об этом и говорил. Я уж думала – ехать, не ехать, все бросать или нет, и есть ли у меня что бросать в Москве. Кроме квартиры с видом на мост, похожий на архитектурно-поэтическое воплощение выражения о натянутых человеческих нервах, кроме эфиров с хулиганистым и поистрепавшимся Генкой Лапиком и моей работы – наверное, интересной и престижной, и еще крайне глупой. С точки зрения вечности.

На следующий день с утра я проснулась от звонка. Взяла трубку. Климов помолчал и сказал:

– Доброе утро. Я тебя не разбудил?

– Нет, – ответила я и только тогда проснулась.

Мне никто не звонил. Это я сама позвонила себе во сне. Моя голова позвонила моей душе, которой, по всей видимости, очень недостает чего-то важного.

Душа хочет любить и быть любимой – и никто не знает почему. И дело не только в продолжении рода. Тот, кто род уже продолжил, по-прежнему хочет быть нужным и любимым, до самой старости, до самого холодного и неотвратимого нечто, куда мы ступаем каждый в свое время, осознавая, что уходим. Жесточайшая придумка, честное слово.

А голова хочет все понять – почему так устроен мир, кто его так устроил, что есть этот кто-то, где он, как к нему достучаться, как понять его законы – ведь они есть?

Иногда мне кажется – а может, я не смогу выдержать тяжесть этого знания, даже если оно мне откроется? Может, самое главное и остается тайной для человека, потому что приятнее придумать себе такое начало и конец мира, такую историю рода человеческого и себя в нем, в которых можно ощущать себя вершиной творения Создателя. И это уже кто-то сделал до нас, кто-то, зная другую правду…

Мне кажется, человек будет доискиваться до тайны своего Создателя до тех пор, пока ее не разгадает. Главное, чтобы в конце не ждало полное разочарование. Чтобы человек не оказался результатом чьей-то игры… Или шутки. Или равнодушного, корыстного умысла.

Кто такой человек? Самый хитрый хищник на свете, подчинивший себе природу – живую и неживую, и кичащийся этим? Сам себя объявивший вершиной творения. А может, наоборот? Человек – самая обидная и страшная ошибка Создателя, или, если угодно, создателей? Как только начинаешь думать о боге во множественном числе, сразу становится неуютно и страшно в огромном космосе.

Какие же это боги во множественном числе? В гору Олимп и ее обитателей верится с трудом. Что имелось в виду в Ветхом Завете под словом «боги» – а именно так, во множественном числе, употреблено слово «элогим», которое мы переводим сегодня как «Бог», – тоже никто точно не знает. То, во что хочется верить человеку последнего тысячелетия, – что-то непознаваемое, загадочное, всемогущее, скорее, сила, чем существо с руками и ногами. Хотя мы же созданы по образу и подобию – так написано в настольной книге христиан, по крайней мере. Боги всех мировых религий имеют имя, внешность и судьбу.

Стоит чуть отойти в сторону и взглянуть на историю человечества хотя бы нескольких тысячелетий – на то, что как-то известно, письменно зафиксировано, объяснено, сформулировано, – и истинной, интуитивной, нерассуждающей религиозности остается все меньше и меньше. Меня всегда удивляют начитанные, прекрасно знающие историю, философию и несколько иностранных языков священники. Как же они могут безоговорочно верить, так много зная? И еще больше удивляют верующие биологи и физики.