Онлайн книга «Аптекарский остров»
— А он что? — Он не поверил. Когда прямо говоришь, никогда не верят. Люди и врут-то, чтоб поверили. Смешно, он меня преследует и ревнует. Подозрителен чрезвычайно. А скажи ему прямо: «Да не люблю я тебя, иду к другому, другого люблю, только что от другого пришла…» — засмеется счастливый, словно я так шучу, и полезет целоваться. — Это понятно… — кивнул Монахов. — Понятно? Тебе понятно?.. Как тебе может быть понятно? Тебя что, не любили когда-нибудь? — Ну нет… не любили — не то слово… — замешкался Монахов. — Не любили! Монахова не любили! — Чему ты радуешься-то? — смутился Монахов. — А так. Может, ты человек… Может, ты человек, а, Монахов? Может, я не зря тебя люблю. Может, мне удастся еще тебя разлюбить? — Не удастся, — привлекая ее к себе, сказал Монахов голосом столь неестественным, душным, что на секунду ему стало стыдно. Но она уже не могла этого увидеть. . . . . Наталья была откровенно довольна, смотрела в потолок плавающим взглядом. Пришел черед что-то рассказывать и опустошенному Монахову… Ему нечем было похвастаться, как сегодняшними победами на производстве, — оттенял свою роль. Наталья не слушала и смеялась: то ей казалось, губы его как-то не так шлепают, то ухо его оказывалось не как у людей, не там… Монахов старательно не обижался. Про погибших рабочих она, однако, услышала: — А дети у них были? И хотя Монахов сам использовал утром этот довод, но то была непрочувствованная им демагогия, а вот Наталья… Наталья восхищала Монахова. Казалось бы, девчонка, дура… И вдруг такой поворот! Расчувствовался Монахов. Но жертвы опять оказались в стороне от его сознания — пошли в пользу возлюбленной. И про золотозубого услышала: — Исмаилов? Я его знаю. — Знаешь? — Я у него секретаршей работала. Да нет же, он не злодей… (Монахов успел возмутиться с готовой горячностью.) — Ну что, вор… — сказала Наталья. — Кто не вор?.. У него семья огромная — семь дочерей… — Всех надо замуж выдать? — Вот именно, — сказала Наталья. — Ну а как ты, счастлив? Не думал он, что она задаст этот вопрос. Думал, что она как бы выше этого, что так она и есть свободна от всего, от чего он сам не свободен… Он немножко расстроился — облачко пробежало по потолку, даже тучка. Все-таки баба… Он решительно пожаловался на неудачу: да, вот так вот, не получается жизнь. Почему-то он считал, что его несчастье устроит ее. Наталья скучно слушала. — «Горе…» — передразнила она. — Какое это горе! Родители старые — вот горе. И опять он был поражен ее точностью. Отца у нее не было, а мать умерла, как раз пока Монахов страдал от своей личной жизни, за эти три года. Он-то еще думал, где она, почему Наталья так осмелела? Про своих стариков он, однако, не вспомнил. Наталья прошла к окну — там сбегались сумерки, а в комнате уже было совсем темно. И она долго выглядывала там что-то, в более светлых сумерках. — Ленечка? — догадался Монахов. — Нет, — сказала она и как-то решительно стала одеваться. — А ты о нем не смей говорить. — Это почему же? — насупился Монахов. — Так… Он очень хороший и умный мальчик. — Вот как. — Он знаешь какие стихи пишет!.. — запальчиво сказала Наталья. «Ну не девчонка ли? — подумал Монахов. — Ребенок». — Ну!.. — протянул он. — Тебе посвящает? — И посвящает! — с вызовом сказала Наталья. — Наизусть помнишь? — И помню. — Прочти, — Монахов попробовал ее приобнять. — Сейчас… Отодвинься. Приди скорей и убирайся прочь! К пяти — рассвет наставил свое дуло, Туман упал, и воровская ночь Вслед за тобой за угол завернула. Часы без стрелок — лучший из гербов, Я попадаю в ватные объятья. Со словом отвратительным «любовь» Рифмую пустоту мероприятья. Не бойтесь! Больше вашего не дам За эту жизнь. Не надо сдачи… Монахов рассмеялся: — Сколько ему лет? — Восемнадцать. Монахов засмеялся еще искусственнее и сильнее. Наталья обиделась: — Ты ничего не понимаешь! Какое значение имеет возраст! Если хочешь знать, я его всего на четыре года старше. Это ты старик, инженерная душа. А нам нравится. — Ого! — сказал Монахов. — Я старик? — Сластолюбивый старик! Ему вдруг стало скучно, тошно — его настигла кратность бытия: что-то уже было, будто слово в слово, миг в миг, свет тот же… что-то уже было из этого неповторимого. Ни краткой боли, ни короткой обиды — ничего не испытал Монахов, смертельно обижаясь. Он решительно поднялся, поджал губы, с чеканным профилем стал натягивать брюки. — Ты что? — встрепенулась Наталья. — Ты куда? Ты что, обиделся? Ты же не обиделся, ты что, притворяешься? — точно подметила Наталья. На эту ее точность Монахову ответить было нечем. Еще безмолвнее завершал он туалет. Он уже вошел в роль, и тем искреннее, чем притворнее. — Монахов, милый, ну прости! Я не хотела. Я ничего не сказала. Стихи плохие, Монахов! Постой, куда ты! Я не буду. Я не знаю что… Монахов! Монахов, умоляю! Монахов милостиво позволил себя обнять. Холодный, гордый. — Монахов, не уходи! Не уходи, прошу! А Монахову ведь и не к кому было уходить… Он перестал притворяться — и расплылся в счастливой улыбке. — Не ушел! Не ушел! Ну что это на тебе какие-то тряпки? Ну снимай же! Монахов… К ночи они вышли на обезлюдевшую темную улицу, и Монахов почувствовал себя на юге. Это чувство он знал и очень любил, как первый в сезоне огурец. Такое чувство, будто попарился и вышел: легко, тепло и уже вечер. После парилки, выйдя даже на мороз, Монахов всегда вспоминал юг. Нельзя сказать, чтобы сейчас он вспомнил о парилке и сопоставил. — Юг — это юг, — сказал он, глубоко вздохнув. Звезды усыпали небо, фонари уже погасли, однако было как-то светловато в этой полной ночи. Пахло костерком и каким-то первым сухим цветением. Здесь отцвела рыночная мимоза, готовил свои свечи каштан… Каштан черемухой покрылся, Бульвар Французский был в цвету. Наш Костя, кажется, влюбился… — пропел Монахов и рассмеялся. — Представляешь, «каштан — черемухой…». Я так в детстве пел. Я ведь здесь был в детстве… — Правда, влюбился? — Наталья счастливо чмокнула его в щеку. Праздник не кончался. Девушка рядом, и именно Наташа. Монахов чувствовал себя так юно! Он жалел, что давно забыл и не испытывал этого. Жизнь… Он чувствовал себя ровно так, как когда-то, на какой-то практике, в какой-то деревне, после танцев… Не молодым он себя все-таки почувствовал, а как молодой. Разница. Эта мысль смутна, как чей-то шорох, какой-то шелест, что-то вспорхнуло, улетело, заскрипели тормоза. «Как юный…» — вздохнул Монахов, прислушиваясь, но, мысли той так и не подумав, как и про баню — не сравнив, не вспомнив, вдруг сказал: |