Онлайн книга «Преподаватель симметрии»
Поэтому-то редкие вещи и собираются вместе, за неупотребимостью (в музеях такая же картина…): Гумми и доктор стали нужны друг другу, будто лежали в одной витрине. То, что Гумми обожал Давина — за красоту, за ум, за человеческое отношение, — это нам понятно, а вот что доктор находил в нем, кроме любопытного клинического случая? Легче всего подумать, что передовой доктор испытывал на Гумми высокогуманные методы лечения, небывалые в домах скорби того времени: доброта, уважение, внимательность, доверие, внушение чувства полноценности и т. д. — целый комплекс. Скорее всего, так это и выглядело и так бы хотел это видеть сам Давин, но мы уже поминали, что он был остер и подмечал не только за другими, но и за собой, и вот, подмечая, он не находил подобное объяснение своей связи с Гумми исчерпывающим, но полной разгадки — не то не находил, не то даже избегал. Простое объяснение его ответной привязанности чувством удовлетворения от праведного исполнения врачебного долга (в конце концов нравится же человеку поступать хорошо, иначе это было бы совсем уж невыгодно!..) и даже допущение некоторой доли нормальной человеческой привязанности к обласканному и безгрешному получеловеку (котенку, собачке…) не вполне подходило. Давин не был привязан к Гумми, а — нуждался в нем. Почему так, он сам не понимал. И старался не понять, потому что каким-то образом это размышление оборачивалось против него: принимая любовь Гумми, он понимал, что не любит сам. Причем если бы только Гумми!.. А то, ловя отсвет любви Гумми, начинал понимать, что не любит он — в принципе, как не любят никого. То есть и Джой… И это бы еще не до конца отравляло душу, если бы он не ловил себя и на том, что с Джой он не испытывал подобного неравенства в чувствах, какое испытывал с Гумми, то есть что же получается?.. что и Джой не любила его? А вот это уже не устраивало гениального доктора. Так что не следует думать, что отношения их были безоблачны. Безоблачен был один Гумми. К тому же Гумми влюбился в Джой. И, по-видимому, именно в нее, а не в портрет, как полагал доктор, не забыв пристрастия Гумми к дешевым открыткам. Фотография была выполнена в этот приезд Джой и получилась удачно, вернее, удачно не получилась: Давин снимал впервые, неточно установил фокус, недодержал в проявителе… вышло чудо. Это белое сверкающее пятно волос и улыбки, сливающихся с ослепленной листвою куста за спиною… «Не смейся! Не шевелись!» — а она как раз и рассмеялась и повернулась, и этот поворот и эта улыбка так и остались, застигнутыми, но не пойманными. Мгновение не остановилось и было прекрасным. Казалось, Джой сейчас дообернется, и тогда наступит счастье. Потому что именно счастье — вышло здесь лицо ее. Не в том смысле, что она «лучилась счастьем» — этого как раз, если присмотреться, не было — даже какая-то тревога просвечивала сквозь этот все заливший свет… Она сама — была счастье. То, что есть только сейчас, но не в следующее мгновение, есть вообще, но не у тебя, не в руках… — … Гумми? Проходи, проходи. Что ты там мнешься в дверях? Проходи, садись. Что тебе, Гумми? — Я хотел сказать… Я не могу найти второго такого же камешка. — Какого камешка? — Вам вчера так понравился камешек, который я принес. Я хотел найти еще… — Ничего, ничего. Гумми, еще найдешь. — Нет, не найду. — Не огорчайся. Гумми. — Я понял, что нельзя специально… специально не найти… найти — это случайно… нельзя найти, что хочешь… — Что ты хочешь этим сказать? — Найти — это не нарочно… это… — И тут голос Гумми странно затрепетал и осекся, а Давин прервал бег пера: в чем дело?.. — Я бы отдал жизнь. — Что? что такое? — растерялся Давин: Гумми моргал, словно глядел на яркий свет, там, над доктором… Давин обернулся и увидел Джой. Он увидел именно ее, а не портрет. Ока была там, в саду, на ярком солнце, будто у него над головой было окно, и она смеялась, что Роберт до сих пор не знал об этом. Давин помотал головой и снова столкнулся с молитвенным взглядом Гумми — именно он освещал Джой. Портрет потух. — За что ты бы отдал жизнь? — суховато спросил доктор. — За такую красоту я бы отдал жизнь, — потрясение повторил Гумми, во рту у него опять была каша. Давин вспомнил те открытки на вокзале и усмехнулся нехорошо. — Ладно, ладно. Гумми, — сказал он отрывисто. — Ступай. Ты мне мешаешь работать. «Милая Джой! — писал он. — Ты и не представляешь, какое впечатление произвела ты, вернее, твой портрет, на моего Гумми…» — Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! — воскликнули таунусцы в первый же раз, как увидели их вместе. — Смотрите, вон идет доктор со своим идиотом! — воскликнули они во второй. И если бы они подслушали (а они подслушали…), о чем говорит этот маленький и лысый Дон Кихот со своим высоким и знойным Санчо Пансой… о чем они могут друг с другом беседовать, кичливый книгочей и круглый идиот, то их предположение, что доктор и сам не прочь подлечиться, настолько бы подтвердилось, что и подтверждать не требовалось. — Так ты полагаешь (на два с половиной шага доктора — четыре тупеньких шажка Гумми), что это не внешняя сторона, а внутренняя? — Всегда — внутренняя, — убежденно говорил Гумми. — Просто люди смотрят наружу. — Ну, а если мы вывернем наизнанку? — Вот именно, радовался Гумми, — то и получится. — Ага, — соглашался доктор, напряженно думая. — Значит, люди обладают перевернутым восприятием и наружную сторону воспринимают за внутреннюю и наоборот? Как только родившиеся видят мир перевернутым, так? — Почти так. Только наружной стороны — вообще нет. — Я могу согласиться с твоим рассуждением, но не с твоею уверенностью. Гумми. Как так — внутренняя, и все?.. — Я так вижу. — Ну, а когда ты разглядываешь, например, паровоз, разве он не снаружи тебя? и разве ты видишь топку и котел? Гумми замычал от невыразимого огорчения. — Ты хочешь сказать, что я опять формально запутываю рассуждение? Что ты говорил о другом пространстве? Гумми с облегчением закивал. — Вы сказали нарочно. Но я вижу и топку, вижу пар — ему тесно. — У тебя просто богатое воображение. Гумми. — У меня нет воображения. Я не могу придумать, чего нет. — Ладно, я отказываюсь от своего примера. Это, ты прав, примитивно. Перейдем к более сложной машине. Поговорим о нас. Вот ты и я… — Я думаю, машина менее примитивна, чем вы думаете… — печально сказал Гумми. — Вот так здрасьте! — изумился доктор. — Только что ты, кажется, утверждал обратное. Что в изобретениях человека нет ничего сложного, что они на несколько порядков ниже всего живого. Гумми пожевал от невыразимости. — Ты меня не понял?.. Порядок, Гумми — это, как бы сказать, уровень, что ли. Гумми кивнул. |