Онлайн книга «Пушкинский дом»
Особенно четко выразилось это в отношениях Левы с его первой и бесконечной любовью. Однажды (по прошествии нескольких лет) Лева внезапно сообразил, что секрет воздействия этой женщины на него, тайна бесконечного его плена удивительно сходны, по механизму своему, с секретом Митишатьева. Господи! ни там, ни там это не была вполне Левина инициатива… просто эти люди, как некие животные, ощущали как бы некий запах, исходивший от Левы, и чуяли по нему, что Лева им необходим. В том-то и дело, что скорее им был необходим Лева, чем они ему. Они заманивали его, он ощущал эту свою притягательность и некоторое время ходил гоголем, но потом все же раскрывался, разворачивал анемичные свои лепестки — и тогда ему смачно плевали в самую сердцевину… он сворачивался, створаживался и был уже навсегда ущемлен и приколот, не то бабочка, не то значок… И даже если Левина чаша переполнялась от такого глумления, он лишь срывался, как правило, на глупую и позорную грубость — в этом не было и тени превозмогания, преодоления или победы. А они пользовались: он тут же оказывался виноват, они же как бы бесконечно обижались в своих чистых чувствах, — и тогда тот же Лева не уставал ползать, умолять и извиняться, более и более попадая под власть.. Все тут совпадает до смешного, все время пульсируя по той же простенькой и всесильной схеме. Даже Митишатьев совпал с Левиной возлюбленной в какой-то точке однообразного Левиного сюжета. Они, конечно, не могли не встретиться, поскольку питались одним и тем же Левой, а встретившись однажды, будто по чистому стечению обстоятельств того же сюжета, как бы всплеснули руками и уже не могли друг без друга — слились. Лева навсегда запомнил тот дрожащий, расплывчатый вечер, угол ее дома с тремя выпавшими кирпичами (они как раз были на уровне глаз и без конца отвлекали Леву), а они втроем расставались и никак не могли расстаться. Чья-то фраза распалась на полуслове и повисла неоконченной, внезапно обозначив никчемность всего предыдущего разговора, столь оживленного; горячее, неприличное даже молчание вытесняло Леву; все трое переминались от нетерпения, и в глаза уже давно друг другу не заглядывали… А Лева все не мог уяснить себе что-то, что было, по-видимому, ясно Митишатьеву и Фаине, не позволял себе думать так. Наконец они разошлись все-таки, и Лева испытывал облегчение и радость, вышагивая рядом с Митишатьевым к трамвайной остановке. Подозрения спадали, как душные одежды, и в сердцевинке, голенький и чистенький, оставался Лева — ядрышко, зернышко! — слышал звуки и запахи, и отчетливо зажигались для него звезды… У остановки они расстались с Митишатьевым (тому было еще немного пройти — и он дома), Лева дружески, открыто пожимал Митишатьеву руку, и тот тоже жал изо всех сил и даже поцеловал, внезапно и порывисто. Лева вспрыгнул на подножку, смущенно улыбаясь и маша рукой, и честно ехал домой. Спустя несколько лет, в период наиболее длительного разрыва с любимой, когда он уже начал забывать ее понемногу, с удивлением обнаруживая, что, вот же, может быть без нее — и ничего, и хорошо, и не уставал радоваться этому, он встретил на улице Митишатьева. И они бродили, заходили в погребок, потом в зоопарк… Митишатьев вдруг поразил Леву тем, как примечательно точно отзывался он о зверях, с большой интуицией и проникновением. В Леве снова ожило школьное представление о некоей самобытности, скрытой талантливости натуры своего врага и друга: Лева любил, когда говорили точно, радостно раскрывался навстречу слову… Полукавив и посентиментальничав о зверях, они пили пиво. — Послушай, князь, — сказал Митишатьев, сдувая пену, — у тебя есть фотография нашего школьного выпуска. — Есть, конечно. Что вдруг? — Так… с удовольствием сейчас бы взглянул. Слушай, а ты часто ее рассматриваешь? — Нет… зачем? — удивился Лева. — Она у мамы где- то лежит… — А как ты думаешь, сколько у нас в классе было евреев? Лева опешил: — Никогда не считал… — А ты припомни, припомни!.. Лева задумался. — Да нет, странно, — сказал он, — не припомню. Все русские фамилии, ни одной еврейской. Не было, что ли? Митишатьев расхохотался: — Как же! Скажешь… А Кухарский, по-твоему, кто? — Крыса-то? Русский, конечно, — сказал Лева. — Такая ряха, да и фамилия… — Фамилия, фамилия! — передразнил Митишатьев. — Мало ли что! Еврей он, еврей. А Москвин, по-твоему, не еврей? Лева от души рассмеялся: — Ну уж ладно, Кухарский… Но — Москвин! Мы его, правда, все Мойшей звали. Но ведь это так, для смеха, ни у кого и в мыслях не было… Было бы — так и не звали бы. — Значит, это была у вас интуиция, — сказал Митишатьев. — Она никогда не обманывает. Мойша и есть. — Да ты что? — удивился Лева. — И Тимофеев твой — тоже еврей. — Тимсон-то? — А как же, — важно сказал Митишатьев. — Вот вы его и прозвали Тимсон. — Может, и Потехин — еврей? — ехидно спросил Лева. — Теперь расхохотался Митишатьев: — Потехин? Ха-ха… Лева — ты святая душа! Конечно же, стопроцентный! — Ну, а Мясников? — Какое может быть сомнение! Ты его нос видел? Лева в раздумье потрогал себя за нос. — То-то, — сказал Митишатьев. — Слушай, князь… — как-то испытующе, секретно заговорил вдруг Митишатьев, — а ты сам, часом, не еврей? — Я?! — Лева даже задохнулся. — Ну да… — поспешно отступил Митишатьев. — Ты же князь. Почему же тогда тебя Левой зовут? — Господи! — воскликнул Лева. — Да что с тобой? И Лев Толстой был Левой… — М-да… Толстой… — произнес Митишатьев как бы в явном сомнении. — И друзья у тебя все были евреи. — Как так все? Кто, например? — Тот же Тимофеев хотя бы. Или Москвин. — Да не евреи же они! — Евреи, — неколебимо сказал Митишатьев. — Сдурел я, что ли! — вдруг спохватился Лева. — А хоть бы и евреи, мне-то что?! — Вот видишь… — удовлетворенно сказал Митишатьев. — Постой, — Леву вдруг осенило. — А ты-то сам? Ты-то, часом, не еврей? Митишатьев от души расхохотался. Потом как бы покачивал головой и чуть всхлипывал — так уморил его Лева. — Ну, а как же, — продолжил Лева. — Вот у тебя тоже носик-то подкачал, а? — Но-сик… — только и смог выговорить Митишатьев, снова задохнувшись смехом. — Чайник… — И потом, ты же мой друг, — с непонятной радостью и восторгом говорил Лева, — а у меня все до одного, по твоему же признанию, друзья — евреи. И сам я — вроде тоже еврей. Так что и ты тоже. Мы ведь тебя, помнишь, Мякишем звали? Очень тебе подходило, — говорил Лева с приятной, протрезвляющей резкостью, — Мякиш, — тоже что-то еврейское… — Мякиш, — Митишатьев вроде очнулся и даже обиделся: — Что же тут еврейского, в мякише-то? |