Онлайн книга «Наш последний эшелон»
|
– И хлеба нет? – Знаешь крестьянский закон: «Или картошка – или хлеб»? – Мда, логично вообще-то… Глава вторая Витя Всухомятку картошку есть не пришлось. Явился сосед Витя, больной, подергивающийся, с перебинтованной головой. – Живы, парни? – И ты, Вить, жив? У Вити в руках банка соленых помидоров. Сразу понятно, зачем он ее принес. – Старушки за тридцатник у гастронома продают. Можно с них на бутылку выжать, а то и на две, – рассуждает Серега, глядя на помидоры. Витя кивает: – Я и думаю. Пойдем кто-нибудь, сдадим. – Да еще рань, какие старухи… – Сидят, сидят, с семи часов, видел, сидят. Уже же есть семь? – говорит сосед. – Пойдем, кто со мной? Я жарю картошку, Серега хозяин, он решил немного прибраться пока. Пришлось идти Юрке. – Черт, закурить не спросили! – спохватился я. – Да у него нет, ты что… К приходу добытчиков стол накрыт: сковорода, вилки, обломки зачерствелого хлеба, рюмашки. Расположиться решили в зале. Все как надо. Помидоры удалось продать за пятнадцать. Купили «Русскую», пачку «Примы» и булку серого. – Вот это да! Вот это загудим! Давайте, располагайтесь скорей! Расположились. Налили по первой, выпили, закусили. – Что с башкой-то случилось? Витя поморщился, закурил, стал рассказывать: – Я, когда от вас вчера вышел, на улицу вышел, пройтись. А там цепанул девчонку. Хорошая девчонка такая. Пошли ко мне. Всё путем, она тоже поддатая, веселая, я веселый. Только начали вроде, и тут бах – жена! – Вы ж с ней в разводе, – удивился Серега. – Но, в разводе, а живем-то в одной конуре. К тому же на ее тахте. У нее тахта в комнате удобная, ну и… Девчонку на площадку выкинула, мне, этой, для теста, по кумполу вот… Витя – здоровенный рабочий, уже пожилой человек. Розовая лысина, растянутая майка под пиджачком, мясистое лицо. Шестьдесят седьмого года призыва, принимал участие в боях за Даманский, рассказывал как-то. Живет в соседнем подъезде. Сына посадили на семь лет за квартирные кражи, с женой развелся, СУ их закрыли. Попивает теперь. Водочка, картошечка, сигареты… Приятно становится, тепло. Внутри размягчилось, кровь обращается в привычном режиме. Беседа идет. Заговорили о поэзии. – …Нет, парень, ты меня не прикалывай, – просит сосед Юру. – Я хоть сам их не сочиняю, но понимать – понимаю! Давай лучше, давай просто читай и не прикалывай. – Ну вот, например, не знаю, поймешь ли такое: Стало проще. Просто я не знаю. Стало легче. В это я не верю. Слились с раскровленными губами Чары третьесортных королевен. Горечь лжи приходится по вкусу, Как всегда. Чего теперь скрываться? Стало так податливо и пусто, Снова захотелось оставаться. Когда Юрка читает, хоть какой бы ни был пьяный, лицо становится умным и благородно грустным, голос чистым; никогда не забывает строчек, не путается. Жить, не слушая ни рук, ни откровений, Жить, не чувствуя страданий. И когда-то Стать кусочком праведных стремлений, Чтобы в рай пустили нераспятым. – Во! Ты чо?! – восклицает Витя. – Держи пять! Ты хоть парень и дерзкий, но – уважаю. За стихи, извини, – уважаю! Медленно пустеет бутылка, зато говорится много. Спорим о поэзии, о государстве, о длине волос. Я завожу народную песню «По Дону гуляет казак молодой», Витя и Юрка дружно подпевают. Серега занялся картиной. Он работает над ней третий месяц, урывками, сквозь дрожь в руках, но, может, это и к лучшему. Выходит такая вещь! Грубо говоря, нечто среднее между Босхом и Дали, с примесью лучших экспрессий Мунка. – Серега, подойди, дербалызнем! Он отрывается от холста, наскоро выпивает и возвращается к работе. Витя просит меня спеть еще. – «Мороз» теперь, – говорю я, – только вы помогайте. – Ну, ясное дело! Восемь часов утра. Мы веселые, шумные, довольные… – Ребята, мля, как я вас люблю! Эх, мля! Молодые вы, а уважаю! Люблю и уважаю, вот! Ромка, Юрка, мля, давай споем! – Давай, Витька! Цыганка с картами судьбу гадала мне: Дорога дальняя, казенный дом… Выпито, съедено. Витя пошел домой отсыпаться. Мы с Юркой сидим в креслах, курим. Серега пытается нарисовать мелкую фигурку, но уже не может. – Всё, перерыв, теперь только напорчу. Бросил картину, подсел к нам. – Какие дальше варианты? Лагутин на работу ушел, опоздали. Что, в институт? Юрка вздохнул: – Погнали! Глава третья Пед Педагогический институт знаменит. Кого ни спроси в Абакане нашем, учились или учатся в нем. Или собираются поступать. Красивые девушки, солидные юноши, облезлые рок-н-ролльщики, будущие ученые-физики, тайные и явные алкоголики, мелкие наркоманы, очкастые ботаники… Юрка бросил пед в этом году, я – два года назад, Серегу отчислили после первого семестра когда-то давным-давно. Но почти каждый день мы приходим сюда, чтобы достать деньжат, посмеяться над загруженными студентами, посмотреть на своих одногруппниц, которые не здороваются с нами уже. Наверное, не узнают. Медленно идем сквозь мутный, ледяной полутуман, оставляем друг другу курить, поскальзываемся, хохочем, поем. Со стороны, думается, мы смешны и противны: один в серой офицерской шинели, женская каракулевая шапка на голове; другой в мало́й, на искусственном меху ушанке и весеннем грязном плаще; на третьем – рваные джинсы, куртка, спортивная шапочка с оранжевым помпончиком. – О, партизаны полной луны! – встретил нас в фойе Толя Гаецкий с историко-филологического факультета. У него очки и лицо эстета, голос сытого сноба, волосы мыты шампунем, строгое пальто, «дипломат» в руках. – Какими судьбами? – Слушай, Анатолий, – серьезно, даже сурово начал Серега, – нам крайне нужны десять тысяч рублей! Гаецкий скривил губки, отмахнулся: – Да откуда, парни? Сам на мели… – Пять! Студент достал из кармана бумажник, порылся в нем. В конце концов протянул тысячу и две двухсотки. – Только верните! Кстати, Юра, с тебя двенадцать штук, не забывай. – Угу, угу. Двинулись на второй этаж. Первая пара уже началась, трудно встретить кого-нибудь. |