Книга Как общаться с вдовцом, страница 4 – Джонатан Троппер

— Это не праздник, — говорит мать. — Это просто вечер в кругу семьи.

— Ага, — отвечаю я, не отрывая взгляда от Харви. — Этого мне тоже не очень хочется.

— Жестоко так говорить со своей матерью.

— Вот поэтому я сначала и сказал про праздник.

— Ха, — произносит мать. Она из тех людей, которые, вместо того чтобы смеяться, говорят «ха», словно персонажи комикса.

— Если ты в состоянии хитрить, значит, в силах прийти на ужин.

Такова логика моей матушки.

— Не думаю.

Она вздыхает, и по тому, как она это делает, я представляю себе висящее над ее головой плохо пропечатавшееся слово «вздох» в пузыре, как в комиксах.

— Дуг, — произносит она. — Ты не можешь скорбеть вечно.

— Кто знает. Может, у меня и получится.

— Ох, Дуг. Прошел уже год. Тебе не кажется, что пора бы перестать?

— Ты права, мам. Прошел всего лишь год.

— Но ты совсем не выходишь из дома.

— Мне здесь нравится.

Людям вроде моей матери не объяснишь, что такое жалость к себе. Это либо есть, либо нет. У всех по-разному. Мать, например, пьет таблетки, такие маленькие желтенькие пилюльки, она перекладывает их в облезлый пузырек из-под эдвила [5] и всегда носит его с собой в сумке. Я не знаю, что это за таблетки, а мать ни за что не признается, потому что для нее лечение сродни инцесту — семейная тайна за семью печатями, которую нужно хранить любой ценой, чтобы не узнали соседи. Клэр прозвала эти пилюли «вилами», потому что слог «эд» от частого употребления давным-давно стерся с этикетки. Бывало, мы с Клэр таскали «вилы» из маминой сумочки и запивали их вином, чтобы словить кайф. Если мать когда и замечала, что таблетки кончились, она никогда ничего не говорила. Отец сам выписывал рецепты (тогда он еще мог это делать), и у матери был неограниченный запас пилюль.

— С тобой невозможно разговаривать, когда ты так себя ведешь, — заявляет мать.

— И все-таки ты разговариваешь.

— Ты меня поймал. Что ж, суди меня.

— Согласен на запрет в судебном порядке.

— Ха-ха. На земле нет власти выше материнской любви.

— Как там папа?

— Слава богу, на редкость хорошо.

— Ну и прекрасно.

— Как поживает Расселл?

— У него все нормально. Я его не видел несколько дней.

Ни разу с тех пор, как копы привели его ко мне под кайфом, в крови и злого как черт.

— Бедный мальчик. Если хочешь, возьми его с собой.

— Взять его с собой куда?

— На ужин. О чем мы, по-твоему, говорим?

— Я думал, мы забыли об этом.

— Это тебе давно пора кое о чем забыть.

— Ага. Вот так возьму и прямо сейчас обо всем позабуду. Пока, мам.

— Если ты не придешь, Дебби очень огорчится.

— Ну, я думаю, Дебби это как-нибудь переживет.

У матери хватает ума не трогать эту тему.

— Просто обещай мне, что подумаешь.

— Это было бы ложью.

— И с каких это пор ты разучился врать своей матери?

Я вздыхаю.

— Я подумаю.

— Это все, о чем я прошу, — врет она в ответ. Мать еще что-то говорит, но я ее уже не слышу: я только что запустил своим мобильным в Харни, который наконец-то выскочил из-под огромного тенистого ясеня. Я промахиваюсь, и вместо кролика попадаю в дерево; от удара телефон рассыпается на мелкие кусочки, и обломки разлетаются по лужайке. Кролик смотрит на меня так, словно я последняя сволочь. А мать, наверное, до сих пор говорит, хотя ее никто не слышит.

Мать была против моей женитьбы на Хейли. А еще, когда мне было пять лет, она говорила, что через сиденье унитаза в общественном туалете можно заразиться неизлечимой венерической болезнью, что от выхлопа проезжающих мимо автобусов у меня почернеют легкие, если я не буду задерживать дыхание, что котлеты для гамбургеров делают из крысиного мяса. Поэтому к двадцати шести годам (именно столько мне было, когда я объявил матери, что женюсь на Хейли) я не очень-то доверял ее советам.

— Безусловно, ты не можешь на ней жениться, — заявила мать за ужином. Ее тонкие брови выгнулись под тяжестью убеждения.

Я приехал с Манхэттена в Форест-Хайтс, чтобы повидаться с семьей и сообщить им радостную новость: их самый традиционно бестолковый ребенок собирается жениться. И им это не понравилось.

— Это катастрофа, — мрачно заявила мать и так крепко сжала бокал, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски и не поранил ее ухоженные нежные ручки.

— Ты ее совсем не знаешь.

— Я знаю достаточно. Она старая.

Когда-то мать была довольно популярной театральной актрисой: за роль Аделаиды в спектакле «Парни и куколки» ее даже номинировали на «Тони» [6] , и несмотря на то, что последняя афиша в ее альбоме была старше меня, мать, как и большинство отставных трагических актрис, по сути, никогда не прекращала играть. Она всегда четко артикулировала, вживалась в образ, стараясь убедить галерку, взгляд ее широко раскрытых глаз был выразителен, а губы навечно застыли в гримасе, готовые немедленно передать любую эмоцию.

— Ей всего тридцать семь.

— Тридцатисемилетняя разведенка. То, о чем любая мать мечтает для своего сына!

По мнению моей матери, в длинном списке испорченных людей разведенки стоят лишь немногим выше педофилов.

— Муж ей изменял налево и направо, — ответил я, досадуя на собственный извиняющийся тон.

— И почему, как ты думаешь?

— О господи, мама. Я не знаю. Потому что он хер моржовый?

— Дуг! — машинально произнес отец, демонстративно указав на стол, на случай, если я не заметил. — Мы едим.

Большего внимания от него никто и не ждал, однако мне кажется, главный уролог крупнейшей нью-йоркской больницы мог бы спокойнее отреагировать на слово «хер», произнесенное за столом.

— Извини, пап. Я не хотел тебя будить.

— Как ты разговариваешь с отцом?

— Как ты разговариваешь со мной?

— Ну и как?

— Словно я ребенок. Ради всего святого, мне уже двадцать шесть лет.

— Нечего было ругаться.

— Мне казалось, момент того требовал.

Мать одним глотком допила мерло и рассеянно протянула бокал отцу, чтобы тот налил ей еще вина.