Книга Избранник, страница 54 – Хаим Поток

— А ты у врача был?

Дэнни пожал плечами:

— Врач говорит, что очки должны помочь, к ним надо просто привыкнуть. Не знаю. Ладно, поговорю с Аппельманом на следующей неделе. Самое худшее — вылечу с курса.

Он грустно улыбнулся.

— Вот ведь глупость какая. Два года читать Фрейда — и заниматься экспериментальной психологией.

— Как знать, — возразил я. — Экспериментальная психология тебе тоже может однажды понравиться.

— Ну да. Всего-то делов — полюбить математику и крыс. Ты придешь к нам в субботу?

— По субботам после обеда я занимаюсь с отцом.

— Что, каждую субботу занимаешься?

— Да.

— Отец спросил меня на прошлой неделе, по-прежнему ли мы с тобой друзья. Он не видел тебя два месяца.

— Я изучаю Талмуд с отцом.

— Закрепляете материал?

— Нет, он учит меня критическому анализу.

Дэнни взглянул на меня с изумлением, потом ухмыльнулся:

— Хочешь опробовать критический анализ на рабби Шварце?

— Нет.

Рабби Шварц был моим учителем Талмуда. Это был старик с длинной седой бородой. Он носил черный долгополый сюртук и беспрестанно курил. Это был замечательный талмудист, но он прошел выучку в европейской ешиве, и я не думаю, что он одобрил бы научно-критический метод изучения Талмуда. Я однажды заикнулся на занятии о возможной текстологической конъектуре, и он подозрительно на меня уставился. Не уверен, что он вообще понял, о чем я говорю, настолько чужда ему была сама эта мысль — что в тексте Талмуда возможны какие-то исправления.

Дэнни спустил ноги с кровати:

— Ну, удачи тебе с критическим анализом. Только не пытайся его опробовать на рабби Гершензоне. Он прекрасно его знает и просто ненавидит. Когда мой отец сможет с тобой повидаться?

— Не знаю.

— Я пошел. Что там твой отец делает?

Стук пишущей машинки отчетливо доносился из-за стены все время нашего разговора.

— Очередную статью заканчивает.

— Скажи ему — мой отец передает ему привет.

— Спасибо. А вы с отцом сейчас разговариваете?

Дэнни замешкался перед ответом:

— Вообще-то нет. Там словечко, сям. Разговором это не назовешь.

Я ничего не сказал.

— Ладно, мне действительно пора, — сказал Дэнни. — Уже поздно. Увидимся в воскресенье утром у твоего шула.

— Ладно.

Я проводил его до дверей и стоял, прислушиваясь к стуку его набоек на лестничной клетке. Потом хлопнули входные двери, он ушел.

Я вернулся к своей комнате и увидел отца, стоящего на пороге кабинета. Он был сильно простужен и носил теплый свитер с шарфом вокруг шеи. Это была его третья простуда за пять месяцев. И первый раз за несколько недель, когда он вечером остался дома. Он был вовлечен в сионистское движение и теперь все время пропадал на собраниях, где говорили о роли Палестины как исторической родины евреев и собирали средства для Еврейского национального фонда. Кроме того, он преподавал по понедельникам вечером историю политического сионизма на курсах для взрослых при нашей синагоге, а по средам вечером читал лекции по истории американского еврейства на еще одних курсах для взрослых — в ешиве. Домой он редко попадал раньше одиннадцати. Я слышал на лестничной клетке его усталые шаги, потом он шел на кухню за стаканом чаю и заходил ко мне на несколько минут — рассказать, где он был и что делал этим вечером, и напомнить, что передо мной не стоит задача пройти четырехлетний курс за год, мне пора в кровать, а вот ему еще надо посидеть в кабинете, подготовиться к завтрашним урокам. В последние три месяца он стал относиться к своим урокам с невероятной серьезностью. Он всегда готовился к занятиям, но теперь в этом появилась какая-то маниакальность. Он все записывал и громко прочитывал, будто желая убедиться, что не упущено ни одной детали, ни одного нюанса, — словно от того, чему он учит, зависит будущее. Я даже представить себе не мог, когда он ложится спать, — как бы поздно ни ложился я, он все еще оставался в кабинете. Он так и не набрал вес, потерянный в больнице, все время чувствовал себя усталым, лицо было бледным, а глаза слезились.

Сейчас он стоял в дверях кабинета в шерстяном свитере, шарфе и черной кипе. На ногах у него были тапочки, а брюки смялись от долгого сидения за машинкой. Он заметно устал, и голос его несколько раз пресекся, пока он спрашивал, о чем это мы с Дэнни так горячо спорили. Ему даже через дверь было слышно, добавил он.

Я рассказал о несчастьях Дэнни с профессором Аппельманом и с экспериментальной психологией.

Он выслушал, потом прошел в мою комнату и со вздохом сел на кровать.

— Итак, — сказал он, — Дэнни обнаружил, что Фрейд — не Бог.

— Я посоветовал ему обсудить это хотя бы с профессором Аппельманом.

— И?

— Он поговорит с ним на следующей неделе.

— Экспериментальная психология… — пробормотал мой отец. — Совсем я ничего об этом не знаю.

— Он говорит, в ней много математики.

— Ах, ну да. Ведь Дэнни не любит математику.

— Он говорит, что просто ненавидит. И очень подавлен. Ему кажется, что он зря потратил два года, читая Фрейда.

Отец улыбнулся и покачал головой, но ничего не сказал.

— Этот профессор Аппельман похож на профессора Флессера, — сказал я.

Профессор Флессер — это был мой учитель логики, убежденный эмпирик и враг того, что он называл «обскурантистской континентальной философией», к которой он относил все, что было произведено философией германской — от Фихте до Хайдеггера, делая исключение для Файхингера и еще одного-двух имен.

Отец поинтересовался, что же общего у двух профессоров, и я передал ему слова Дэнни о том, что профессор Аппельман соглашался считать психологию наукой только тогда, когда ее гипотезы поддавались математическому анализу.

— А профессор Флессер придерживается того же мнения касательно биологии, — подытожил я.

— Вы говорите о биологии на занятиях по символической логике? — удивился отец.

— Мы обсуждаем индуктивную логику.

— Ах да. Конечно. Но утверждение о математизации гипотез выдвинул Кант. Это одно из программных утверждений логических позитивистов из Венского кружка.

— Какого какого кружка?

— Не сейчас, Рувим. Очень поздно, и я очень устал. Иди в постель. Отсыпайся впрок, пока у тебя каникулы.

— Ты еще долго будешь работать, аба?

— Да.

— Ты совсем о себе не заботишься. У тебя совершенно измученный голос.

— Проклятая простуда, — вздохнул он.