Книга Темная сторона российской провинции, страница 39 – Мария Артемьева

Высокая фигура немца сутулилась совсем близко от входа в палатку.

В слабом свете электрического фонарика Рита увидела лихорадочно блестящие глаза, изможденное рыжее лицо, густо заросшее волосами. В руках незнакомца что-то поблескивало. «Нож!» — ахнула про себя Рита.

Но мужчины общались спокойно, почти доброжелательно. Песков говорил без акцента и, видимо, не вызывал подозрений у собеседника.

— Sind Sie sicher?

— Absolut.

— In Ordnung. Dann kann ich schlafen gehen?

— Ja, Sie sind frei. Gehen Sie, Leutnant.

— Na, endlich, endlich… [27]

Немец вздохнул. Рыжее лицо его распустилось в счастливой улыбке. Он убрал нож в чехол на поясе, снял с кудлатой головы пилотку и вытер ею мокрое от дождя лицо.

Постоял, покачиваясь и улыбаясь, потом развернулся и двинулся вверх по тропе в сторону перевала.

Петрович, напряженный и злой, шепнул Рите:

— Разбуди всех, спускайтесь вниз, на базу. Прямо сейчас.

— А вы?! — Рита вцепилась в рукав инструктора.

— Я за ним. Расскажи Горохову, как все было. И чтоб не вздумали меня искать! Никто из вас, желторотых… Вы не представляете, что это такое — натренированные рефлексы убийцы, горного стрелка… Передай им — я сам. Поняла?

Когда Рита кивнула, Песков скользнул в темноту вслед за удаляющимся чужаком, двигаясь по-звериному ловко и бесшумно.

* * *

Услышав дикий рассказ Риты, все взбудоражились. Быстро собрались и в наступающем сером свете утра вернулись в лагерь. Начальник, как и следовало ожидать, прямых указаний Пескова слушать не стал: вызвал наверх подмогу в виде местной милиции. Участковый из ближайшего поселка поделился сведениями: оказывается, окрестные жители уже не раз жаловались, что на их пастбищах пропадают овцы, а во дворах — мелкая домашняя живность. На все эти пропажи до сих пор не обращали внимания, списывая на диких зверей.

— Но ведь дикий зверь не станет воровать веревки, одежду и хлеб, — усмехаясь, сказал милиционер. — Мы уже начали кой-кого подозревать…

— Откуда он тут взялся?! — недоумевал начальник лагеря. Он был больше всех рассержен появлением опасного чужака: все спортивные графики полетели к чертям из-за возникшей проблемы.

— Люди говорят, он контуженый. Умом тронулся. Для него война до сих пор не кончилась, — сказал участковый.

— Для Петровича, значит, тоже.

Старший лейтенант Песков, уволенный в запас из войск 3-го горнострелкового корпуса, потратил двое суток, чтобы выследить место, где прятался фашистский недобиток.

Укромную пещеру обложили со всех сторон вооруженные милиционеры и местные охотники.

Лейтенанту фон Вальцу предложили сдаться, объяснив по-немецки, что война окончилась 30 лет назад, и нет никаких причин солдату бывшего вермахта прятаться среди пустых и холодных скал.

Но немец не смог или не захотел принять правду. Разъярившись, он выскочил из своего укрытия и бросился с ножом на того, кто оказался ближе к нему, — молоденького парня-пастуха с отцовской берданкой в руках.

Убийцу остановила пуля, с близкого расстояния развалившая немцу черепную коробку.

Но стрелял не пастух — мальчишка растерялся и не успел даже поднять свое оружие. Стрелял инструктор Песков из наградного пистолета.

Когда немец упал, залитый кровью, все присутствовавшие замерли, охваченные сложной мешаниной чувств, среди которых были и ужас, и жалость, и отвращение. Никто не решался подойти к трупу.

Кроме Петровича. Хмурый, с потемневшим недовольным лицом, он приблизился к мертвому телу и с горечью произнес:

— Зря вы сюда пришли.

Подняв пилотку, свалившуюся с головы обер-лейтенанта, он встряхнул ее, разгладил руками вышитый значок с левой стороны: белый шестилепестковый игольчатый цветок с золотистыми тычинками.

— Эдельвейс. Ну, этот последний.

* * *

С тех пор историю последнего эдельвейса рассказывают всем горным туристам и альпинистам на Кавказе. Особенно впечатляет, если услышать ее приходится ночью, когда к шепоту и перестуку дождя по крыше палатки примешиваются еще какие-нибудь звуки — незнакомые, ни на что не похожие, чужие.

В горах таких много.

г. Новосибирск

Она говорит, мы всегда будем вместе. Приходит, садится на постель, берет меня за руку… А руки у нее ледяные. Наклоняется так, что длинные волосы щекочут мне лицо. И рассказывает, как она меня любит. И про то, что теперь мы связаны. Она обожает повторять: «Ты же видишь, я живая? Ведь ты чувствуешь это?»

Я не понимаю ее.

Она гладит меня по лицу шершавыми ладонями и целует в губы. От нее сильно пахнет землей. Прелыми листьями и землей. Такой тяжелый душный запах…

* * *

Доктор Бурцев поставил диктофон на паузу. Пациент, молодой парень, сидевший на стуле для посетителей, сжался. Он сутулился, как будто желал сделаться менее заметным.

Внезапный порыв ветра распахнул форточку — она дернулась и стукнула о раму. Пациент вздрогнул и поднял затравленный взгляд на доктора.

Сергей Николаевич приподнялся, закрыл окно.

— Ничего страшного. Погода немножко разбушевалась, — сказал он, усаживаясь обратно в кресло. Доктор Бурцев всегда говорил мягко, с профессиональным спокойствием.

— Ну, как вы, Андрей, передохнули? Тогда продолжим.

Доктор снял диктофон с паузы, включил запись и попросил:

— Расскажите, пожалуйста, с чего все это началось?

* * *

Вечером 23 августа, около 4 часов, к воротам кладбища подогнали технику: бульдозер и трактор. С грохотом машины проехали по широкой главной аллее в самый дальний конец, где особенно бросалась в глаза неухоженность старого погоста.

Высокая, по грудь, сухая трава укрывала в своих диких зарослях заброшенные могилы: холмики с покосившимися крестами и облезлые, местами поваленные ржавые оградки.

Четверо хмурых рабочих под началом сердитого бригадира — жилистого дядьки с багровым гипертоническим лицом — проследовали сюда в сопровождении сторожа, чертыхаясь и матюкаясь по пути: шиповник, когда-то посаженный на чьей-то могиле, разросся, вылез на асфальтовые дорожки и царапался, цепляясь за одежду колючками.

— Все. Отсюда начнем, — сказал бригадир.

— А решетку что ж, переносить будете? — робко спросил сторож.