Онлайн книга «Счастливые»
|
«Все! Мамы нет в живых, – ужаснулся он. – Что я наделал!» В большой комнате раздавались громкие голоса. Живая Веруся полулежала в бабушкином кресле. Дышала она уже вполне удовлетворительно. Увидев Шурика, она заплакала новыми слезами. Ей было немного стыдно перед врачихой, но со слезами она ничего поделать не могла – они были от щитовидки… Шурик совершил звериный прыжок через всю комнату и, не стесняясь ни врачихи, ни мужика в полуформенной одежде, схватил мать в объятия и начал целовать: в волосы, в щеку, в ухо… – Веруся, прости меня! Я больше не буду! Идиот! Прости меня, мамочка. Чего «больше не буду», он, разумеется, и сам не знал. Но это была его всегдашняя детская реакция: не буду делать плохого, буду хорошее, буду хорошим мальчиком, чтобы не расстраивать маму и бабушку… Усатая врачиха, собравшаяся как следует поорать, размягчилась и растрогалась. Такое не часто наблюдаешь. Ишь целует, не стесняется… по головке гладит… Что же такое он натворил, что так убивается… – Маму вашу госпитализировать надо. Вы бы ее уговорили. – Веруся! – взмолился Шурик. – Но если действительно надо… Вера была на все согласна. Ну, не совсем, конечно… – Хорошо, хорошо! Но тогда уж к Брумштейн… – Но не затягивайте. Укол действует всего несколько часов, и приступ может начаться снова, – помягчевшим голосом обращалась врачиха к Шурику. Медицина уехала. Объяснение было неминуемо. Еще до того, как Вера Александровна задала вопрос, Шурик понял: нет, нет и нет. Ни за что на свете он не сможет сказать маме, что был у женщины. – Гулял, – твердо объявил он матери. – Как так? Среди ночи? Один? – недоумевала Вера. – Захотелось пройтись. Пошел пройтись. – Куда? – Туда, – махнул Шурик рукой в том самом направлении. – В сторону Тимирязевки, через мостик. – Ну ладно, ладно, – сдалась Вера. На душе у нее полегчало, хотя со странной ночной отлучкой было что-то не так. Но она привыкла, что Шурик ее не обманывает. – Давай выпьем чайку и попробуем еще поспать. Шурик пошел ставить чайник. Уже рассвело, чирикали воробьи… – В следующий раз предупреждай, когда уходишь из дома… Но следующий раз случился не скоро: лысая Брумштейн была в отпуске, и уложила ее в отделение правая рука Брумштейн, ее заместительница Любовь Ивановна. Операцию, по ее экстренности, тоже должна была делать не сама светило, доктор Брумштейн, а Любовь Ивановна. Она оказалась миловидной – несмотря на легкий шрам аккуратно зашитой заячьей губы – блондинкой среднего возраста с легким дефектом речи. – А где вы вообще-то наблюдаетесь? – прощупывая дряблую и вздутую шею Веры, осторожно спросила Любовь Ивановна. – В поликлинике ВТО, – с достоинством ответила Вера. – Понятно. Там у вас хорошие фониатры и травматологи, – отрезала врачиха презрительно. – Вы считаете, без операции никак нельзя обойтись? – робко спросила Вера. Любовь Ивановна покраснела так, что шрам на губе налился темной кровью: – Вера Александровна, операция срочная. Экстренная… Вера почувствовала дурноту и спросила упавшим голосом: – У меня рак? Любовь Ивановна мыла руки, не отрывая глаз от раковины, потом долго вытирала руки вафельным полотенцем и все держала паузу. – Почему обязательно рак? Кровь у вас приличная. Железа диффузная сильно увеличена. Помимо диффузного токсического зоба в левой доле имеется опухоль. Похожа на доброкачественную. Но биопсию делать мы не будем. Некогда. Вы преступно запустили свою болезнь. Брумштейн сразу же предложила операцию – вот написано: рекомендовано… – Но я у гомеопата лечилась… Малозаметный шов на губе врачихи снова ожил и набряк: – Моя бы воля, я бы вашего гомеопата отдала под суд… Горло Веры Александровны от таких слов как будто вспухло, стало тесным. «Если бы мама была жива, все было бы по-другому… И вообще ничего этого бы не было…» – подумала она. Потом Любовь Ивановна пригласила Шурика в кабинет, а Вера села в коридоре на липкий стул, на Шуриково прогретое место. Врачиха сказала Шурику все то, что и Вере Александровне, но сверх того добавила, что операция достаточно тяжелая, но беспокоит ее больше послеоперационный период. Уход в больнице плохой – пусть подыщут сиделку. Особенно на первые дни. «Если бы бабушка была жива, все было бы по-другому…» – Сын и мать часто думали одно и то же… Операцию сделали через три дня. В своих дурных предчувствиях Вера оказалась отчасти права. Хотя операция прошла, как выяснилось позднее, вполне удачно, наркоз она действительно перенесла очень тяжело. Через сорок минут после начала операции остановилось сердце: у молодого анестезиолога тоже сердце едва не остановилось от страха. Впрыснули адреналин. Со всех семь потов сошло. Больше трех часов оперировали, а потом двое суток Вера не приходила в себя. Лежала она в реанимации. Положение ее считали опасным, но небезнадежным. Но Шурик, сидевший на лестнице возле входа в реанимационное отделение, куда вообще никого не пускали, не слышал ничего из того, что ему говорили. Двое суток он просидел на ступеньке в состоянии глубочайшего горя и великой вины. Он был поглощен непрерывным воображаемым общением с мамой. Более всего он был сосредоточен на том, чтобы удерживать ее постоянно перед собой, со всеми деталями, со всеми подробностями: волосы, которые он помнит густыми, – как она расчесывала их после мытья и сушила, присев на низкую скамеечку возле батареи… а потом волосы поредели, и пучок на затылке стал немного поменьше, темно-ореховый цвет слинял, сначала у висков, а потом по всей голове потянулись грязно-серые пряди, с чужой как будто головы… брови чудесные, длинные, начинаются густым треугольником, а потом сходят в ниточку… родинка на щеке круглая, коричневая, как шляпка гвоздика… Отчаянным, почти физическим усилием он держал ее всю: ручки любимые, кончики пальцев вверх загибаются, ножки тонкие, сбоку от большого пальца косточка вылезла, некрасивая косточка… Не отпустить, не отвлечься… Подходила медсестра, спрашивала, не принести ли ему чая. Нет-нет, – он только мотал головой. Ему казалось, что, как только он перестанет вот так крепко, так усиленно думать о ней, она умрет… В конце вторых суток – времени он не помнил, не ел, не пил, кажется, и в уборную не ходил, сидел одеревенелый на лестничной площадке, на милосердно вынесенном ему из отделения стуле – вышла к нему Любовь Ивановна и дала белый халат. Он не сразу ее узнал, не сразу сообразил, что надо делать с халатом. Всунулся во влажную слипшуюся ткань со склеенными рукавами. |