Книга Король медвежатников, страница 91 – Евгений Сухов

— Что это такое? — с любопытством спросил Георгий.

— А вы всмотритесь в знаки!

Георгий поднес амулет к глазам. На золотом овале с вензелями он рассмотрел символ целостности — сплетенные альфу и омегу.

— Значит, меня приняли? — взволнованно спросил Чернопятов.

— Да. Вы прошли испытание, — торжественно объявил командор. — Теперь вы один из нас. Знаете, что символизируют эти знаки?

— Единство пространства, времени и духа, — без запинки произнес Чернопятов.

— Верно, — удовлетворенно кивнул командор. — Я думаю, излишне будет говорить вам, что у нас существует строжайшая конспирация. Содержание наших бесед должно остаться с вами до могилы. И тем более вы не должны посвящать посторонних в наши дела.

— Разумеется, командор, — серьезно пообещал Чернопятов.

— Хочу сказать, что от вас ждут больших дел.

— Я не подведу.

— Теперь мы выпьем за наше единство. Вам нужно помнить, что в любой стране, где бы вы ни находились, у вас всегда найдутся друзья и союзники.

— Спасибо, командор.

— Не надо благодарить. Давай-ка лучше помянем нашего покойного отца. Помнишь его?

И только тут Чернопятов наконец понял, кого ему все время напоминал Вольдемар. Да это же бесследно пропавший сын старого графа Строганова. Вот он, значит, как устроился в этой жизни!

Георгий с трудом перевел дух. А Вольдемар лукаво улыбнулся и сказал:

— Не удивляйся, братец. Ты думал, что много обо мне знаешь, а по сути не знаешь ничего. Ладно, мы с тобой все обсудим, а пока выпьем.

Командор вынул из саквояжа бутылку темно-синего стекла. Посуда красивая, с гроздьями винограда на выпуклых боках.

— Здесь найдется пара рюмочек?

— Конечно, — метнулся Чернопятов к шкафу и вытащил из него две стопки.

Потянув за пробку, командор легко откупорил бутыль.

— Вот только картина, которую ты принес, фальшивка.

— Этого не может быть, — в страхе выдохнул Чернопятов.

— И ты будешь со мной спорить? Ведь я помню на ней каждую трещину еще с раннего детства… Ладно, это неважно. За твой успех! Считай это пока всего лишь некоторой прелюдией. Через неделю, когда соберутся все члены нашего братства, твое вступление в союз пройдет более торжественно. А потом, грех не отведать этого коньяка, ему ровно сто лет! — Командор твердой рукой разлил напиток, взяв стопку, произнес: — Ты кому-то отдавал картину?

— Да, — не без труда признался Георгий Чернопятов. — Чтобы сделали копию. Это так… Для себя…

— И кому же?

— Ты знаешь этого художника, мы обращались к нему…

— Ладно… С богом!

Чернопятов выпил темно-коричневую жидкость. На мгновение его взгляд застыл, на губах показалась пена. Георгий пытался что-то сказать, но помешали спазмы, перехватившие горло. Рука его дрогнула, и из ослабевших пальцев выскользнула рюмка. Ударившись об пол, она разлетелась по углам мелкими колючими осколками. Сделав два неровных шага, Чернопятов остановился и, ухватившись руками за шею, повалился на пол, стукнувшись затылком о край стола.

Командор приблизился к нему.

— Я не только глава ложи, — сообщил он. — Но я еще и палач. Так бывает… Ты разочаровал нас, братец.

Посмотрев в расширенные от ужаса глаза Чернопятова, он удовлетворенно хмыкнул. Осторожно, словно опасаясь, что умирающий может ухватить его за запястье, вытянул из его пальцев амулет и бережно положил в карман.

Долг исполнен. Больше ему здесь делать нечего.

* * *

Вечером пришел Мамай. В шикарном темно-коричневом костюме, с тростью, он совсем не походил на себя прежнего. Эдакий принц монгольских степей, надумавший потратить все свое состояние на парижских барышень.

Вот какие чудеса творит с человеком парижский воздух! Парижане, созерцая монгольский прищур татарина, воспринимали его не иначе как отпрыска древнейшего степного рода, всю жизнь вкушавшего исключительно из золотой посуды и пьющего по утрам кровь заколотого барашка.

Взгляд у Мамая был дерзкий, цепкий, каждую женщину он осматривал с таким вниманием, словно был строгим судьей на конкурсе красоты.

Савелий сдержанно улыбнулся, — тот еще тип!

Мамай уверенно устроился в кресле, осторожно снял котелок и бережно положил его на колени.

— Что скажешь?

— На квартире Барановского состоялась встреча.

— Кого и с кем?

— К Барановскому приехал один художник. Я видел его однажды в галерее д'Артуа.

— Так, дальше.

— Они разговаривали недолго, потом Барановский уехал к графу д'Артуа и увез с собой несколько свертков.

— Что в них было?

— Предположительно картины.

Савелий понимающе кивнул:

— Похоже, что этот Барановский прохиндей, каких мало. Так, что было потом?

— Графа д'Артуа господин Барановский покидал очень довольный. У меня сложилось впечатление, что он расплачивался с ним этими картинами. Похоже, что бизнес у господина Барановского идет весьма неплохо.

— Кажется, в галерее графа сегодня выставляются новые картины?

— Да.

— Ну что ж, в таком случае стоит нанести визит.

На ажурном комоде красного дерева стояли большие резные часы в виде двух обнимающихся ангелочков. Генерал Аристов говорил, что они собраны каким-то российским левшой из двадцати пяти пород дерева, причем безо всяких металлических частей. Короткая стрелка из какого-то темного дерева дрогнула и остановилась на цифре пять.

Мамай широко улыбнулся:

— Как скажешь, хозяин!..

Вытянутый холл с узкими высокими окнами, где граф обычно устраивал выставку своих полотен, больше напоминал средневековый зал. Нетрудно было представить, что каких-нибудь четыреста лет назад здесь во всю длину стояли крепкие дубовые столы, за которыми пировала парижская знать. Зал искрился атмосферой праздника, раздавались громкие голоса, звон бокалов и женский смех. А где-нибудь в темных углах можно было услышать жаркие любовные признания.

Граф д'Артуа, указывая на картины, делал приказчику короткие распоряжения и вальяжно двигался дальше. Картины в основном были развешаны, свободными оставались всего несколько мест, наиболее выгодных, как раз напротив окон, и граф намеревался разместить здесь наиболее значимые полотна своей коллекции. Слуги подходили к нему с картинами, но граф, слегка морщась, отбраковывал их одну за другой. Наконец он остановил свой выбор на небольшом полотне, посвященном быту французской деревни. На картине был запечатлен пожилой мужчина, почти старик, с лицом, изрезанным глубокими морщинами. Слегка наклонившись, он подправлял точилом косу.