Книга Страна изобилия, страница 49 – Фрэнсис Спаффорд

Солдаты взяли свое снаряжение и начали выстраиваться вдоль ограждения.

— Покуришь? — спросил он у Володи.

— Не курю, — ответил тот. — Для легких вредно.

— Ну так, ясное дело, — сказал человек с монашеским лицом. Сбоку у него был железный зуб, заметный, когда он ухмылялся.

Повсюду вокруг площади на крышах происходило похожее движение. Несколько человек там, внизу, подняли глаза и стали показывать наверх, видимо, заметив силуэты вооруженных людей на крыше. Но внимание было в основном сосредоточено на солдатах, входивших на площадь колонной по два со стороны горкома, чтобы занять позицию на ступенях. С ними был офицер, несший громкоговоритель.

— Всем солдатам выйти из толпы, — проорал он. — Всем комсомольцам выйти из толпы. Всем сотрудникам милиции выйти из толпы. Всем товарищам из органов выйти из толпы.

Капельки лиц начали выбираться из массы, как рисовые зернышки в движении, вытряхнулись на края площади, расходясь, одетые в зеленую форму разного цвета — армия и милиция, — в рубашки и кожаные куртки, в рабочие комбинезоны. Некоторые несли фотоаппараты и блокноты. Офицер подождал, пока они отойдут. Затем снова поднял рупор.

— Это противозаконная демонстрация. Приказываю вам немедленно разойтись. Ваши жалобы будут рассмотрены.

— Да успокойся ты, генерал, — выкрикнул кто-то, и люди засмеялись.

— Разойтись немедленно, — продолжал офицер.

— Не уйдем, пока с нами не поговорят, — прокричал другой голос, и одобрительный рев эхом отразился от зданий, стихая, превращаясь в отдельные шумы, потом во множество разноголосых криков.

— Да ладно вам, вы что, стрелять в нас будете?

— Сам ты разойдись!

— А ты кто такой нашелся приказывать?

— Вставайте вместе с рабочими!

— Микояна пришлите!

— Мя-со, мо-ло-ко, по-вы-ше-ни-е зар-пла-ты!

— Идите по домам, — в голосе офицера прозвучало что-то новое, что заставило часть толпы опять засмеяться, но другая часть нервно зашевелилась. — Считаю до трех, если не начнете расходиться, мне ничего другого не останется. Считаю до трех и даю команду стрелять. Раз.

Солдаты в первом ряду на ступенях горкома опустились на одно колено и подняли винтовки, но направили их не на толпу, а в небо, словно почетный караул на очень шумных похоронах. На этом коллективный голос толпы в самом деле изменил тональность: он понизился до взволнованного басового бормотания, сидевшие на траве поднялись на ноги. Край толпы, находившийся ближе всего к горкому, даже отодвинулся на несколько метров, отступая от ряда винтовок.

— Два, — прокричал офицер. — Домой идите, говорю же вам, идите домой!

Толпа колыхнулась, но кто-то выкрикнул:

— Не станут они в людей стрелять, — и бастующие снова волной двинулись вперед, люди в первых рядах с меньшим энтузиазмом, но их несли напиравшие сзади.

— Три, — проорал офицер во внезапно установившуюся тишину.

Толпа стояла. Солдаты ждали. Офицер беспомощно вытащил свой пистолет и выстрелил в воздух над головой; раздался слабый треск; солдаты, стоявшие на коленях, по сигналу дали раскатистый залп, гораздо громче, и от ступеней горкома поднялись облачка ружейного дыма.

Испуганные крики, неуклюжее движение назад на площади, затем — неясное осознание того, что никто не ранен. Перекличка, выкрики из передних рядов назад, словно телеграф голосов, тот самый, по которому вчера утром было передано курочкинское оскорбление; и выкрики, призванные обнадежить — невероятно, словно в кошмарном сне.

— Стойте, не поддавайтесь!

— Не будут они в людей стрелять!

— Это же холостые!

Володя услышал, как одна женщина прямо под ними закричала:

— Стреляют, убьют нас!

Ей тут же ответил мужской голос:

— Ты в своем уме? В наше-то время?

И толпа, которая, казалось, готова была вздрогнуть и разъединиться, вновь срослась.

— Тц-тц, — пощелкал языком монах. — Храбрые какие.

Володя вытянул шею, ища глазами подкрепление. Наверняка они сейчас высыплются из переулков, основные силы, чтобы отодвинуть бастующих, может, даже побить их дубинками. Но тут в правое ухо ему ударил, словно молотком, звук, от которого помутилось в голове. Мир зазвенел; потом зазвенел снова, сперва чудовищно громко, потом звук стал глуше, а удары молотка все повторялись и повторялись, один за другим. Стреляли не они — не солдаты на ступенях горкома; последние тоже дрогнули, стали дико оглядываться по сторонам, пытаясь понять, откуда доносятся новые выстрелы. Это стреляло подразделение с Володиной крыши, а также с других крыш: они опирались коленями на ограждения и палили вниз, из винтовок неспешными фонтанчиками меди вылетали, крутясь, использованные гильзы. И эти пули не исчезали в небе — их намеренно всверливали в тело толпы, которая затряслась, дала трещину, распалась, и обнаружилось, что она состояла всего лишь из отдельных тел: мужских, женских, детских. Мужчина за шестьдесят, седобородый, со щеками пьяницы, недоуменно поворачивался на месте, как раз там, куда смотрел Володя, а все вокруг судорожно двигались. Как раз туда явно смотрел и один из Володиных соседей с ружьем: ближняя сторона головы мужчины провалилась, дальняя выплеснула из себя красно-серый гейзер. Брызги попали в лицо женщине, держащей на руках ребенка, она начала кричать, но никакие звуки до Володи не доходили. Он и сам закричал; он повернулся, замахал руками в лицо мужчине-монаху и заорал:

— Прекратите! Прекратите! Что вы делаете?

Мужчина с монашеским лицом протянул свои большие, мягкие, ухоженные руки и схватил Володины запястья, притянул его поближе, заговорил ему в ухо.

— Сядь, — сказал он. — Сядь-ка, сынок, и помолчи. Скажи спасибо, что ты тут, наверху, а не там, внизу.

Володя сжался, припав к ограждению, но через просветы между гипсовыми колоннами ему по-прежнему было видно происходящее. Он видел, как люди пытаются бежать, но перемещаются медленно, будто во сне, видел, как их рты движутся, выталкивая из себя страх, слог за слогом, а пули тем временем летят как ни в чем ни бывало — летят рядом, прорываются через них. Он видел, как человек споткнулся и упал, потому что теперь у его ноги появился новый сустав — кратер посередине бедра. Он видел, как льется кровь из ушей. Он видел кровь, в которой были зубы. Он видел лицо, превращенное в месиво. Он видел развороченное колено. Это было уму непостижимо. Разве душа должна нападать на тело? Разве голова может нагнуться и начать жевать плоть руки? Это было уму непостижимо! Володе приходилось думать — об этом думали все те, кому повезло родиться позже, — о том, как бы он вел себя на войне; он всегда подозревал, что в бою он мог бы оказаться полезным: он был хладнокровен, ему удалось бы взять себя в руки и не обращать особого внимания на страдания, если они не его собственные, — ведь к остальным он гораздо чаще испытывал раздражение, чем какие-либо более сильные чувства. Но он оказался неправ. Взять себя в руки тут было невозможно. Он смотрел, и в лице его возникало что-то жуткое, печаль или страх (а есть ли разница?); оно накачивалось в ткани, создавало вокруг глаз такое давление, которое не в состоянии были облегчить слезы. Они бежали по его лицу, но ничего не меняли — для этого им пришлось бы вырываться из него с такой же силой и скоростью, как зарядам из винтовок. Уже трещали окна на углах площади и улиц Московской и Подтелкова — огонь гнал толпу в том направлении, откуда она пришла. Разбилось витринное стекло парикмахерского салона. Парикмахерша средних лет ветром пролетела по залу, и ее не стало. А они все стреляли и стреляли. Тогда Володя обхватил голову руками и в самом деле сказал спасибо.