Онлайн книга «Убить Петра Великого»
— Федор Юрьевич, как бы до смерти девку не запороть… — А тебе-то чего от этого? Не перечь, болван! Кнут высоко взметнулся вверх, зацепив хвостами потолок, и завис на мгновение, выбирая место для удара. — Постойте! — вскричала в ужасе Анастасия. — Все скажу! — Вот так давно бы, девонька, — примирительно произнес князь. — Ты думаешь, нам в радость, что ли, такую красу терзать? Матвей, развяжи инокиню. Да не пялься ты на телеса! — в сердцах прикрикнул Ромодановский. — Как-никак сестра божья. Наготу поначалу прикрой, а потом руки отвязывай. Матвей прикрыл голую спину монахини рясой и проворно, работая всеми пальцами, принялся распутывать на запястьях веревки. Инокиня присела на лавку и посмотрела на князя потухшим взором. — Так что ты знаешь, Анастасия? Всхлипнула монахиня, утерла ладошкой проступившие слезы и отвечала, уперев взгляд в пол: — Заявлялся окольничий. Сначала вором к государыне пробирался, а опосля в открытую приходил. — Когда он вором являлся? — Повернувшись к подьячему, тихо дремавшему в самом углу избы при зажженной лучине, прикрикнул зло: — Назар! Олух, царя небесного! Слово не пропусти, все записывай, а то тебя вместо инокини разложу! Маршавин сдунул со стола гусиную стружку и уверил клятвенно, широко распахнув заспанные зеницы: — Все как есть запишу, князь, ни слова не пропущу! — В котором часу окольничий заявился? — Ромодановский уставился немигающим взором на монахиню. — Ночь на дворе была. Сестры уже по кельям разошлись. — Когда же он уходил? — Под самое утро. — Как миловались, лицезрела? Девичьи щеки залила густая краска смущения. — Зрела, боярин. — Когда это было? — На третий день пребывания царевны. Окольничего государыня встречать вышла. Он ее за обе руки взял, а потом в уста лобзал. — Кто еще из монахинь видел, как царевна с окольничим миловались? — сурово вопрошал судья. — Сестры Агафья и Екатерина. — Еще что-нибудь можешь сказать? Голова инокини отрицательно качнулась: — Больше ничего не видела, князь. — Грамоте обучена? — Обучена, князь. — На вот тебе, — взял Федор Юрьевич у подьячего исписанную бумагу, — прочитай. А потом подпись поставь. Робко взяв протянутую грамоту, прочитала и, подняв ясные глаза на Ромодановского, молвила: — Так и было, князь. — Подпись ставь, дуреха, — ласково промолвил князь, — чего мне твои словеса! Макнув гусиное перо в чернильницу, Анастасия старательно вывела свое имя. — Вот и славно. А теперь ступай! — Куда ее, Федор Юрьевич? В темницу? — встрял палач. — Ну не дурья ли башка! — возмущенно протянул князь. — Пусть в монастырь топает да бога благодарит, что так отделалась. Вот что, Матвей, приведи мне монахинь. Екатерину и Агафью. Хочу с ними потолковать. Что-то мне подсказывает, что разговор с ними может быть непростым. Еще через полчаса Матвей привел двух инокинь. Каждой из них было не более тридцати пяти годков. Однако много лет они провели в обители и, кроме монастырского устава, мало что ведали. В их безмятежных взглядах отмечалась покорность и твердость одновременно. Весьма непростой сплав, какой не часто можно повстречать у мирского люда. — Являлся ли окольничий Глебов в ваш монастырь? — Не ведаю, — отвечала старшая из сестер Агафья. — Не знаю про то, — вторила ей Екатерина. — Вот вы, стало быть, как, — с сожалением заметил князь. — А ведь сестра Анастасия во всем призналась и свою подпись поставила на дознании, уличающей окольничего. Взглянуть желаете? — Надобности в этом нет, — проговорила Агафья, помрачнев. — Бес ее попутал! Голова князя склонилась к груди, отчего его полнота выглядела почти уродливой — кожа на щеках оттянулась, а под подбородком шея собралась в многочисленные жировые складки. Вздохнув, Ромодановский скорбно молвил: — Эх, старицы! Хотел я вам помочь, да вы меня не слушаетесь. По слову и делу государеву я ваш весь хлипкий род повыведу! — стукнул Федор Юрьевич кулаком по столу, заставил насторожиться серого кота, отиравшегося подле его ног. — Вот что, Матвей, давай подвесь сестру Агафью на дыбе и не снимай ее до тех самых пор, пока она правдой не разродится! Лицо монахини оставалось безмятежным. В глазах — обыденная кротость. Она слегка наклонилась и произнесла безучастно: — Воля твоя, князь. Матвей подвел монахиню к дыбе. — Не страшно, сестра? — Значит, такова воля господа, — все с той же смиренностью отвечала инокиня. — А меня вот жуть берет, когда представлю, что мои рученьки начнут трещать, — честно признался палач. — Да чего уж теперь! Повернув старицу, крепким жгутом он стянул за ее спиной руки и, коротко помолясь, зацепил узел на крюк. Осталось только потянуть верх. — Постой, Матвей! — неожиданно произнес князь Ромодановский. — Такую бабу болью не прошибешь! Нас она за антихристов принимает. Чего доброго, возомнит, что за веру страдает. Агафья, я вот у тебя спросить хочу. — Спрашивай, князь. — Чего это ты вдруг в монашки подалась? Такую бабу, как ты, любой отрок замуж бы взял. И лицом удалась, и фигура при тебе. Даже монашеская ряса твои пышные телеса не сумела скрыть. — Князь вышел из-за стола, неловко переваливаясь на коротких ножках, подошел к старице и, дыша в ее лицо самогонным перегаром, вопрошал, сузив зеницы: — А может, было в твоей судьбине нечто такое, от чего белый свет не мил стал? — О чем ты, боярин? — Голос монахини слегка дрогнул. — А о том дитяте, что ты во грехе прижила! — перешел на шепот князь Ромодановский. — Грех твой на себя девка дворовая взяла, она же и воспитывала твое чадо до пяти лет. А когда девка на покосе надорвалась да сгорела за неделю, тогда отрока твоего пришлось в Макарьевский монастырь определить, где он до сих пор послушником служит. Треснула незыблемая твердыня, покрывшись многочисленными трещинками — глаза монахини враз повлажнели, а тонкие посеревшие губы едва произнесли: — Нет… — Чего же это ты, сестра, перепугалась? — участливо поинтересовался князь, подавшись вперед всем телом. — Хм… Уж не хочешь ли ты меня разуверить? Дескать, померещился отрок. А может, он не тобой прижит? — Инокиня только качала головой, не в силах вымолвить и слово. — Вот за сей грех батюшка твой и отправил тебя в монастырь. Кто же на порченую девку позарится? — Замолила я свой грех, — глухо отвечала Агафья, с трудом сдерживая рыдания. |