Онлайн книга «Радуга тяготения»
|
В Берлине, оказывается, пруд пруди таких фокусов. Вот огромная хромолитография Сталина: Ленитроп мог бы поклясться, что это девчонка, которую он некогда клеил в Гарварде, усы и прическа побочны, как любой грим, да будь я проклят если это не как же ее звали… но не успевает он расслышать фон из болботанья голосков: скорей, скорей, заносите на место, он уже за углом, — перед ним рядком на мостовой выложены огромные буханки хлеба, тесто оставлено подниматься под чистыми белыми саванами — ух какие же все голодные: их всех вмиг поражает одна и та же мысль, фигак! Сырое тесто! булки для того чудовища… ой нет, точно, то ж здание, Рейхстаг, стало быть, и это не хлеб… теперь уже ясно, что это человеческие тела, откопанные из-под сегодняшних завалов, и всякое в своем тщательно помеченном биркой солдатском пердлявом спальнике. Но это не просто оптический обман. Они вздымаются, видоизменяются, и кто знает — лето закончится, настанет голодная зима, чем мы станем кормиться к Рождеству? Чем в Берлине для сигаретно-фарцующих кругов служит печально известная «Фемина», тем же для торчков выступает «Чикаго». Но если в «Фе-мине» сделки обычно раскочегариваются к полудню, «Чикаго» у нас принимается свинговать лишь после комендантского часа в 10:00. Ленитроп, Зойре, Труди и Магда проникают внутрь с черного хода, из громады руин и тьмы, освещенной лишь клочками там и сям, будто в деревне. Внутри взад-вперед бегают армейские медики и санитары, прижимая к себе пузырьки пушистых белых крист алликов, мелких розовых пилюль, прозрачных ампул размером с шарики-«чистяки». По всей комнате тасуются и шелестят оккупационные и рейхсмарки. Одни сбытчики — сплошь химический пыл, другие — строго деловые. Стены украшены увеличенными фотопортретами Джона Диллинд-жера, в одиночку или с матушкой, с корешами, с автоматом Томпсона. Свет и споры пригашены — вдруг заявится военная полиция. На стуле со спинкой из прутьев, тихонько перебирая толстыми пальцами гитарные струны, сидит американский моряк, смахивающий на орангутанга. На три четверти и в духе «ебись оно все конем» он поет ПРИХОД ГЛУХОГО Вчерашней ночью мне был приход: Летаю, курю наргиле, И вдруг какой-то арабский джинн Напрыгнул — и сразу наглеть: «Исполню, что хочешь», — мигает он мне. Я клювом стучу, как баклан: «Меня, корефан, — грю, — ты очень обяжешь, Коль скажешь, где водится план!» Он хвать меня за руку и стрелой Снижаться пошел, хохоча. И после посадки я первым делом Гляжу — гора пахтача! Рекою с нее течет «Робитуссин», В колесах, как в листьях, — кусты, И всех цветов радуги строем — грибы… Рыдать от такой красоты. Навстречу девчонки в замедленной съемке, На косах — венки ипомей. Подносят снежки — колобки кокаина: «Им не жалко, — джинн грит, — поимей». И мы так куролесили дни напролет Средь красной панамской травы. Пейот запивали мускатным чайком, Что полезен для головы. Я мог бы так целую вечность прожить И не был готов делать свал… Но джинн оказался душманом гнилым И меня прямо там повязал. Он забрал меня в этот жестокий мир, Где холодных крыток не счесть… И мне снится Торчляндия круглые сутки, И когда я откинусь — бог весть. Певец — матрос Будин с американского эсминца «Джон 3. Бяка», он же тот связник, с которым должен пересечься Зойре. «Бяка» стоит в Куксхафене, и Будин — в полусамоволке, позавчера вечером наехал в Берлин впервые после начала американской оккупации. — Все так туго, чувак, — стонет он. — Потсдам — это же что-то невероятное. Помнишь, какой раньше была Вильгельмплац? Часы, вино, брюлики, фотики, героин, меха — все на свете. Да всем накласть было, да? Видел бы ты ее сейчас. Везде русские часовые. Здоровенные гады. И близко не подступишься. — Там вроде что-то должно происходить? — грит Ленитроп. До него дошли толки. — Конференция, что ли. — Решают, как поделить Германию, — грит Зойре. — Между всеми Державами. Надо немцев вызвать, керл, это мы веками делали. — Теперь, чувак, туда и комар не проскочит. — Матрос Будин качает головой, одной рукой умело сворачивая косяк из папиросной бумажки, коей квадратик он перед этим с непроницаемым пижонством разорвал напополам. — А, — улыбается Зойре, обнимая за плечи Ленитропа, — ну а если Ракетмен? Будин глядит скептически: — Это, что ли, Ракетмен? — Более-менее, — грит Ленитроп, — только я не уверен, что мне в этот Потсдам прямо сейчас охота… — Если б ты только знал! — восклицает Будин. — Слушай, ас, вот в эту самую минуту — дотуда и 15 миль не будет — там лежат шесть кило! чистейшего высококачественного непальского гашиша! Срастил через дружка на КБИ, государственные пломбы и прочее, сам в мае захоронил — так надежно, что без карты никто не найдет. Тебе надо только слётать, или как ты это делаешь, просто сгонять туда и забрать. — И все. — Килограмм — ваш, — предлагает Зойре. — Со мной его пусть и кремируют. А русские соберутся вокруг печи и запаравозят. — Быть может, — мимо скользит молодая женщина в черной кожаной сетке для волос, таких декаденток Ленитроп в жизни не видал, у глаз — флуоресцентные индиговые тени, — симпатичный америкос не поклонник зеленых батончиков «Херши», м-м? ха-ха-ха… — Миллион марок, — вздыхает Зойре. — Где вы возьмете… Воздев шаловливый пальчик, подавшись вперед: — Напечатаю. Ну еще б не напечатал. Все вываливают из «Чикаго», полмили бредут по кучам щебня тропами, что вьются во тьме невидимо ни для кого, кроме Зойре, наконец — бездомный погреб с конторскими шкафчиками, кроватью, масляной лампой, печатным станком. Магда сворачивается калачиком у Ленитропа под боком, руки ее порхают над его стояком. У Труди развилась необъяснимая привязанность к Будину. Зойре заводит свой лязгающий маховик, и в поднос действительно слетают, трепеща, листы рейхсмарок — тысячи на тысячи. — Все печатные формы подлинные, бумага тоже. Не хватает только чутка ряби на полях. У них был особый штемпельный пресс, его спереть никому не удалось. — У, — грит Ленитроп. — Да ладно тебе, — грит Будин. — Ракетмен, черти червивые. Больше тебе делать ничё и не захочется. Они помогают подбить и выровнять листы, а Зойре рубит бумагу на банкноты длинным и блестящим резаком. Протягивает толстую пачку соток: — Завтра уже и вернетесь. Ракетмену все по плечу. День-другой спустя Ленитропу придет в голову, что именно в тот момент следовало сказать: «Но Ракетменом я стал всего каких-то два часа назад». Сейчас же его манит перспектива 2,2 фунтов гашиша и миллиона почти настоящих марок. От такого не отворачиваются — не улетают или что там еще можно сделать, верно же? Поэтому он берет пару тысяч авансом и весь остаток ночи проводит в обществе округлой и стонущей Магды на кровати Зойре, пока Труди с Будином забавляются в ванне, а сам Зойре ускользнул на какое-то иное задание в трехчасовую пустошь, что океанически стискивает пузырь их внутреннего пространства… |