Онлайн книга «Модель»
|
— Скажи мне, ты замуж хочешь? — Когда придет время — захочу. — Вот и твоя прабабушка тоже хотела выйти замуж. Но при этом она хотела, чтобы у ее будущего мужа была бы не одна корова, а две. А сейчас девушка хочет, чтобы у ее будущего мужа был бы не «Жигуль», а «Мерседес». Ну и попробуй найти три отличия? — Три отличия? Э… — Злата задумалась; и через мгновение передо мной была уже знакомая мне Злата: — Я только одно отличие нашла. — И — какое? — Мне действительно был интересен ее ответ: — Для прабабки — коровы нужны были две, а для меня — «Мерседес» один… — …Ну и что же, по-твоему, означает — выйти замуж? — Я не случайно свернул на брачную тропинку, потому что меня самого до сих пор брак — проблематичный институт. — Выйти замуж? Это… — вновь заблудилась в мыслях девушка. Впрочем, нашлась она довольно быстро: — Это секс, но только с обедами. — И что же тогда — муж? — я спросил не случайно, потому что, трижды побывав мужем трех разных женщин, что такое — быть мужем, кажется, так и не понял. И получил ответ, претендующий за здравый смысл: — Муж — это тот, кто думает, что он умнее жены. Постепенно я стал понимать, что иногда с этой девушкой серьезным было быть смешно. Но смешным нужно быть очень серьезно — постоянно: — И — что ты будешь с мужем делать? — Как что? Человекаться… …Как-то вышло так, что я постепенно перехватил инициативу в нашем разговоре, но Злата, довольно безлукаво, попыталась вернуть наш обмен словами в удобную для себя колею: — Вспомните. Вы-то сами женились только на девственницах. А теперь — все по-новому, — сказала она, попытавшись продемонстрировать и свою, и поколенческую продвинутость в современных человеческих отношениях. Меня не смутило то, что мы заговорили о сексе, ведь в принципе мы говорили о любви. А в любви неприятие секса, по-моему — это любовь, сданная в складской холодильник. И в ответ я улыбнулся, хотя и задумался: «Дело в том, что я не помнил того, хотел ли я, чтобы моя первая жена оказалась девственницей. Наверное, я уже в таких годах, когда нормальным является не только многое помнить, но и что-то уже забыть. В моем же нынешнем возрасте встретить женщину-девственницу было бы просто глупо — не хватало мне еще учить кого-то уму-разуму на диване». — И, видя мое молчание, Злата повторилась: — Теперь все по-новому, — и, видимо, посчитав, что, для того, чтобы пролилипутить мое поколение, этих слов мало, тут же добавила: — Вы хоть понимаете, что такое — новое? — И я ответил ей: — Новое — это то, что заставляет людей дорастать до себя… — … Уж не знаю почему, но сейчас девственниц уже и не бывает. И как вы думаете — отчего? — говоря это, она, только думала, что пожарит мои мозги — ответ мне был очевиден: — Наверное, оттого, что они больше никому не нужны… …После этих слов мы почти синхронно улыбнулись, глядя друг дружке в глаза. — А вы мне, Петр Александрович, нравитесь. — Мне были приятны слова Златы, которой, как я уже заметил, нравилось далеко не все. Невелика честь нравиться тому, кому нравится все подряд. — Спасибо, Злата, мне это приятно, — я говорил искренне, потому что человек — это то, чем он кажется тем, кто рядом с ним. — А знаете, чем вы мне нравитесь? — Чтобы мне не гадать, скажи сама. — Вы — не зануда. Вы не стали поучать меня. Не стали, например, говорить, что мне нужно учиться. — После этих слов девушки, мне пришлось продублировать улыбку: — Я просто не успел это сделать. А учиться тебе, конечно, нужно. — Зачем? Можете мне сказать? Только не абстрактно, а конкретно. — Могу, девочка, могу, — вздохнул я: И конкретно, и абстрактно. — Ну и скажите? — Злата уставилась на меня своими глазищами, а я понял, что вступил на тонкий лед. Я почувствовал, что, если сейчас, в нескольких словах, не сумею привести аргументы, которые будут аргументами не только для меня, но и для нее, все то, что можно было назвать хрупким авторитетом, который я создавал в течение многих, до сих пор произносимых мной слов, в глазах этой девочки рухнет. И я больше не сумею собрать осколки. — Абстрактно — студенческая жизнь — очень веселая и приятная часть жизни вообще. И тебе не стоит лишать себя этой части жизни. А конкретно — это век — будет веком образованных людей. Будет, — сказал я. Потом подумал — стоит ли добавлять: «Пусть даже не в нашей с тобой стране…», — и не добавил. Не знаю, во что я больше верил: в свою большую страну или в эту маленькую девочку… — … Зачем, по-вашему, люди учатся? — Затем, чтобы уметь. — А зачем — уметь? — Затем, что умеющие — живут интересней… — …И-что? Образованные люди не делают ошибок? — довольно ехидно уточнила девочка, видимо, надеясь на мою ересь — положительный ответ на ее вопрос. Но я продемонстрировал ересь совсем иного рода: — Образование не защищает от ошибок. — Тогда — зачем оно? — Чтобы разобраться в том, почему эти ошибки были сделаны. — И с чего прикажете начать? — спросила Злата, продолжая строить ехидную мордочку, в полной уверенности в том, что ничего конкретного я предложить не сумею. Но я улыбнулся ей в ответ. И произнес без пафоса, зная, как есть: — С начала, — словно бывает иной способ что-то начинать кроме начинания с самого начала: — А это — как? — не сдавалась она. — Что — как? — переспросил я, уточняя и первое, и второе слово своего переспроса. — Как начать лучше? — Читай хорошие книги, — просто сказал я, потому что лучшего способа что-то начать не существовало со времен изобретения книгопечатанья. — А если у меня нет на это времени? — она задала вопрос; а я подумал: «Интересный мы народ. У многих из нас нет нескольких часов для того, чтобы прочитать хороший текст, но есть целая жизнь для того, чтобы не поумнеть…» |