Книга Поэтесса. Короткий роман, страница 41 – Николай Удальцов

– А еще – пропили!

– Ага, – согласился индивид:

А потом добавил, видя, что его согласие не вызвало продолжения, оказалось, так сказать не пролонгированным:

– Я бы их расстрелял!

– Кого? – поинтересовался я.

– Да вначале одних!

А потом других!

И так уж вышло, что в жизни глупого человека всегда находилось место подвигу.

А иногда – и двух…

– …Как проехать к реке? – спросила Лариса, опустив стекло дверцы.

Наверное, ей надоели наши дебаты.

И даже консенсус в результате ее не вдохновил:

– Как проехать к реке?

И абориген, придирчиво осмотрев ее «Жигули», видимо, прикидывая, можно ли сделать консультацию платной, изобразил удивление на своем прилично поношенном лице:

– К реке-е?

– К реке, – повторила Лариса.

– Ну – это слушайте, – замолчал местный житель, и я, перегнувшись через колени моей поэтессы, сунул ему в лапки два червонца:

– Значит, так.

Вначале вам вниз, под гору, до старого песчаного карьера – яму увидите.

Она заметная.

Потом влево, мимо заброшенной зоны, проедете кладбище, поедете до болота.

У болота сразу направо. Там рынок хотели построить, базар, значит.

Оттуда, через бурелом, что горел прошлым летом… Хотя дорога там одна, ну и выйдете на сельскую площадь. Там наша власть – сельсовет.

Правда, он не работает.

Там и спросите.

Запомнили? – поинтересовался селянин, явно рассчитывая на то, что придется повторить маршрут, за дополнительный гонорар.

И я усмехнулся:

– Вначале под гору, до ямы. Потом – влево, через тюремную зону и могильные кресты, в болото. Потом – вправо, к рынку, который так и останется непостроенным. А в конце через черт знает что – к неработающей власти чиновников.

Что же здесь не запомнить?

…Выработанная яма песчаного карьера, оказалась заполненной водой, куда перелетные утки наверняка занесли икру карасей из окрестных озериц.

С уже поросшими травой береговыми откосами.

И в этой траве, уже сменившей виридоновый цвет на окись хрома с желтой охрой, несмотря на наступившую, пусть еще раннюю осень, белели ромашки.

– Ой! – воскликнула Лариса, глядя на зеленеющую лужайку. – Давай погадаем!

– Давай, милая, – согласился я. С любимой женщиной на природе легко соглашаться.

Лариса остановила машину прямо на дороге, по которой, кроме нас, похоже, никто уже очень давно не ездил. И возможно, никто никогда не останавливал автомобилей в этом месте для того, чтобы погадать на ромашке.

– На что будем гадать? На «любит – не любит»? – смеясь, спросила моя поэтесса.

И я, предположив, что этот вопрос нами уже решен, сказал:

– Погадай на: «быть – или не быть»?

И подумал, что, окажись в руках у Гамлета обыкновенная полевая ромашка, решение самого главного вопроса мироздания обошлось бы без известного монолога.

…После залитой водой ямы, оставшейся от песчаного карьера, на развилке Ларисина машина свернула налево.

Прежней бывшей зоны мы сквозь разросшиеся кусты и деревья не увидели.

Наверное, потому, что от бывшей зоны не осталось ничего бывшего.

Дальше, у грунтовки, было старое, возможно, давно заброшенное кладбище.

Погост.

Разукрашенный фасад памяти.

– Место разрушения последней иллюзии, – тихо проговорил я, но Лариса услышала мои слова и переспросила так же тихо:

– Иллюзии?

– Да, – вздохнул я:

– Смерть – это крушение последней иллюзии.

– Как ты думаешь, почему на кладбище хочется молчать? – Лариса притормозила машину, и вдоль кладбища мы поехали медленно, невольно отдавая дань тем, кому уже никуда не нужно было спешить.

И у меня было время для того, чтобы обдумать ответ:

– Потому, что о вечной жизни говорят многие.

…Прямо за заброшенным кладбищем находилась небольшая церковь.

Похоже, такая же заброшенная.

Во всяком случае, то, что когда-то было парком вокруг этой церкви, сейчас превратилось в заросли, а дорожка, ведшая к ней, поросла папоротниками и крапивой.

– Зайдем, – предложила Лариса, останавливая «Жигули».

– Зайдем, – согласился я. – Если открыто.

Кресты на храмах и погостах – две такие разные дороги в рай.

Церковь действительно оказалась заброшенной.

С погнутыми, проржавелыми железными дверьми, одна створка которых лежала в траве.

Без икон.

Но с неразбитой оконной мозаикой и довольно хорошо сохранившейся настенной росписью.

И по фрескам – темпере по влажной штукатурке, кое-где тронутой темнением, кое-где исчезнувшей в сколах, было видно, что расписывалась она настоящими мастерами.

– Кто это? – спросила Лариса, видя, что я рассматриваю бородатую фигуру в длиннополой одежде. – Христос?

– Нет. Это Иоанн – Предтеча христианства.

Первый из тех, кому пришлось заплатить головой за свою веру.

– Мне жалко его, – прошептала Лариса, поднося пальцы, сжатые в кулачок, к губам. И я ответил ей честно:

– Мне тоже жалко его.

Глядя на образ Иоанна Крестителя, первой жертвы непонятого христианства, Лариса, перекрестилась и дала свою форму понимания добра и зла, прошептав:

– Научи меня, Господи, делать людям хорошее. Плохое – и без меня найдется, кому сделать…

…Когда мы вышли из церкви, женщина, что-то собиравшая в траве у полуразрушенных стен, подошла к нам:

– Люди должны все время каяться, – проговорила она, поправляя платок крупной вязки у себя на плечах.

И по ее лицу было видно, что она верит в то, что говорит.

Не обращая внимания на наше с Ларисой молчание, женщина продолжала негромко говорить.

И мысль ее была не нова.