Книга Пересуды, страница 7 – Хуго Клаус

Он обнимает меня, и я, уткнувшись носом в его ключицу, проваливаюсь в сон. Огонь. Издохшие верблюды, горящие саванны, крики стервятников.

Шарль гладит меня по волосам.

— Я тут подумал, Рене, может мне сперва одному сгонять в Оостенде. Увижусь с Кэпом, обговорю с ним все дела, попробую сгладить разногласия, пусть наконец оставит нас в покое. Сходим вместе в казино, у него там девок красивых навалом. Проиграю ему свою машину. А обратно вернусь на другой.

— У здешнего пастора «ДАФ-55»… — говорю, и гигантское небо с сотнями звезд опускается на меня. Изнуряющая африканская жара. Негритенок лет двенадцати, в солдатском берете, с пятнами проказы на коже и сигаретой в зубах, несет на плечах братишку или сестренку. Малыш размахивает пластиковым пистолетом. Негритенок подмигивает мне.

— Какой там номер? — бурчит Кэп себе под нос.

— Номер двадцать четыре, — отвечает Рене. Кэп записывает число в книжечку и говорит:

— Dieu le veut! [20]

Рене стреляет. Небо наполняется черными облаками, опускается ниже, ниже, окутывает Рене черным полотнищем. Пахнет оно, как норковая ферма минеера Кантилльона, а по радио играют на клавесине что-то монотонное.

Мы сидим в «Глухаре», ожидая, когда закончится месса, которую Фелисьен ежегодно заказывает в память о своей матери, и женщины выйдут из церкви, а мысли наши заняты сегодняшним футболом, резко упавшим (из-за проклятой химии!) качеством фламандского пива и грядущими выборами, но мы никому не собираемся надоедать разговорами об этом, правящий премьер у нас ученый, профессор, об остальном я лучше промолчу, а что до местных выборов, все мы помним, как Биллем Нассенс, пока был бургомистром, отнял сорок четыре гектара земель у фермеров и отдал под строительство, даже Иисус, превращавший воду в вино, не сумел бы так вывернуться, и с ним, значит, все ясно, но если кто интересуется, хорош ли будет на его месте Кантилльон, то я прямо скажу, один черт, оба хороши, нормальному человеку на это насрать, волнуются только нынешние молодые бунтари-против-всего, вон они, столпились у музыкального автомата: волосы длинные, рубашки расхристанные, штаны как у грузчиков, зато с цветными гульфиками, куда мы идем, если сзаду уж и не отличишь девку от парня? Что за дела, в собственном кафе друг друга не слышим, когда эти молодые тут дергаются и подпевают высокими, чуть не женскими голосами. Мы спросили Учителя Арсена, знатока душ, так сказать, так он сплел целую историю про проблемы экономики, и причины, и следствие векового сопротивления, и, можете себе представить, мы даже не заметили, как завязли в философии, но Учитель Арсен сказал, что философию можно воспринимать и не по-философски, короче, нас взяли за шкирку и выкинули к чертям собачьим, в неведомые земли, без никакой поддержки, а Учитель Арсен и говорит, что это нужно для какого-то просвещения, да кто же против освещения, вон в Алегеме на всех улицах фонари!

Хоть пиво в Западной Фландрии теперь послабее, чем прежде, все его заказывают, и, будь ты хоть сам бургомистр, как ни торопи бармена, он не сможет откупоривать бутылки быстрее. Глядишь, и месса уже кончилась, вот-вот женщины начнут выходить из церкви, а значит, конец серьезным разговорам. Эй, Жерар, налей-ка всем за мой счет, да поторопись, Жерар.

Но тут за окнами кафе появляется низенький человечек в новехоньком черном костюме, и, конечно, открывает дверь, и входит в «Глухарь». Метрах в ста от кафе женщины разбредаются по кладбищу, глазея на надгробья.

— Что за редкий гость к нам пожаловал!

— Фелисьен, черт тебя подери!

— Скоро нам придется платить, чтоб на тебя поглазеть.

— Умытый, чисто выбритый, где бы это записать?

Росту в Фелисьене Доолаге — метра полтора. Лысый, застенчивый, крупнейший землевладелец — хозяин, как у нас говорят, «всего, до чего сумел дотянуться». Да уж, особенный день сегодня, вообще-то он в кафе не заглядывает, верно, захотел отпраздновать получение наследства тетушки Стаси. Нотариус Альбрехт говорил, там миллионов немеренно, ну, Франс Годдерис, самый большой нахал в нашей компании, и спрашивает:

— Что, Фелисьен, сегодня-то ты нас наконец угостишь?

Фелисьен глядит на него с ужасом.

— «Угостишь»? С какой стати?

— Потому что сегодня воскресенье.

— За красивые глаза.

— За упокой души тетушки Стаси.

— За те миллионы, которые ты получил.

— Вы чего, парни, обалдели? — отбивается Фелисьен. — Ладно, раз уж вам так хочется…

Четыре пива. Три геневера. И стакан лимонаду — себе.

— Честно говоря, — замечает Фелисьен, — мне надо бы почаще бывать на людях.

Лысый грушевидный череп сияет. Выпученные глазки следят за перемещением женщин по кладбищу.

— Ты совершенно прав, Фелисьен.

— Нам приятно, тебе полезно.

— Какие добрые вести принес ты нам, Фелисьен?

— Не знаю, добрая ли это весть для наших прихожан. Но вам никогда не догадаться, кого я видел. Задрожите от ужаса. Как я. А ведь я не из пугливых.

— Ну, Фелисьен, скажи уже.

— Не тяни.

— Говори прямо.

— Старшего сына Катрайссе.

— Врешь.

— Правда?

— Прямо у них дома. Альма и Дольф притворились, что ничего не случилось, но я сам видел в щелочку. Наш Жоржик тоже, шерсть на нем встала дыбом, хвост торчком.

— Так и у меня торчком, едва Мариетта разденется.

— А жандармам об этом известно?

Музыкальный автомат смолк, нахальные, шумные юнцы покинули «Глухарь» и, выйдя на улицу, столпились вокруг «Кавасаки».

Напряженная тишина внутри. Только звенят стаканы, которые споласкивает Жерар.

— Скажу честно, я должен был кому-то рассказать об этом.

— Ты совершенно прав, Фелисьен.

(Здесь мы вплотную подходим к тому, что случилось в нашей деревне из-за мерзавца Рене Катрайссе, но каковы истинные масштабы бедствия, никто пока не знает. И завсегдатаи «Глухаря» — тоже. Вот почему они смятенно молчат, перебирая в уме недавний пожар в Клубе скаутов, ночное ограбление аптеки Гуминне и жуткое повреждение бюста Модеста Танге — ему отбили нос и уши.)

— Вот я и думаю, — продолжает Фелисьен, — не надо ли сообщить в жандармерию? Но знаете, как это бывает: где, да почему, да как, и не заметишь, как перевалит на хрен заполдень, а скотина еще не кормлена.

Ему пятьдесят два, а выглядит на все семьдесят. Во рту всего шесть зубов.

Величественный Жюль Пирон (который был начальником Фелисьена, когда тот работал судебным исполнителем) небрежно замечает: