Онлайн книга «La storia»
|
Улыбаясь, прикрывая лоб рукой, Давиде сказал: «Раньше, много лет назад, я тоже сочинял стихи — о политике и о любви. У меня еще не было никакой подружки, я еще не брился, но каждый день, встречая девушек, даже незнакомых, с пятью-шестью из них я готов был крутить любовь, все они казались мне красавицами, но стихи я посвящал только одной, несуществующей, по имени Амата: она жила лишь в моем воображении и была красивее всех. Я даже не представлял себе, как она выглядит. Я только хотел, чтобы она была невинной и предпочтительно — блондинкой… А в стихах о политике я обращался к разного рода историческим деятелям, настоящим, прошлым и будущим: к Бруту Первому и Второму, к царю, к Карлу Марксу. Некоторые из этих стихов, особенно из первых, постоянно приходят мне на ум чаще всего по моим праздничным дням… Это проба пера, стихи начинающего… Я вспомнил одно из них, озаглавленное „Товарищам“: Революции, товарищи, учатся не по книгам философов, которым на пирах прислуживают рабы, и не профессоров, которые обсуждают за столом борьбу, в которой потеют другие. Великой революции учит воздух, которым дышат все. Ее воспевает море — наша общая кровь, в каждой капле которой отражается солнце! Так же человеческий глаз отражает весь свет мирозданья. Товарищи, люди всей земли! Читайте слово революции в моих-твоих-наших глазах, рожденных для света разума и звезд! Сказано: Человек — сознательный и свободный!» «Еще!» — потребовал Узеппе, когда стихотворение закончилось. Давиде улыбнулся с довольным видом и сказал: «Теперь я прочитаю стихотворение о любви. По-моему, я написал его лет десять тому назад. Оно называется „Весна“: Ты — как еще не раскрывшаяся примула, которая расцветает под первым мартовским солнцем. Раскройся, любимая моя! Пора! Я — Март! Я — Апрель! Я — Май! О луговая раковина, морская примула! Весна на пороге, и ты — моя…» «Еще», — снова потребовал Узеппе. «Все, — сказал Давиде, засмеявшись, — стихотворение кончилось. Я их написал, может, пятьдесят, может, тысячу, но теперь моя память пуста…» Потом он добавил, нахмурив брови: «Попробую вспомнить еще одно, последнее из сочиненных. Я его даже не записал, я уже давно не записываю стихов. Я сочинил его в уме совсем недавно, и вспомнил о нем несколько дней тому назад, в свой праздничный день. Кажется, это было воскресенье, как сегодня. Я сказал „сочинил“, но это неточное выражение. Мне казалось, оно уже написано где-то особыми цветными знаками, а я лишь читаю его. Я даже не понимаю, о чем оно, скорей — ни о чем. Называется — „Светлые тени“». Узеппе заерзал в кресле: так ему не терпелось услышать стихотворение; Красавица приподняла ухо. Давиде начал декламировать, бесстрастно и как бы рассеянно, словно строки стиха, то короткие, то длинные, доходили до его памяти с какого-то подвижного экрана, как и в первый раз, когда он их сочинял: «А как я узнаю его?» — спросил я. Мне ответили: «Его знак — Светлая тень». Еще можно встретить людей, несущих на себе этот знак, который излучает его тело, но одновременно и заключает его в себе, поэтому говорится «светлая», хоть и «тень». Чтобы понять это, недостаточно обычного чувства. Как объяснить смысл вещей? Правил не существует. Это можно сравнить с желанием, которое вызывает у влюбленных девушка строптивая, некрасивая, неряшливая, но окруженная ореолом неясных эротических грез. Может, это можно сравнить с благосклонностью племени, которое освящает своих особенных членов, тех, которых посещают сны. Но сравнения бесполезны. Возможно, знак этот можно увидеть, почувствовать, угадать. Кто-то ждет его, кто-то предвосхищает, кто-то отвергает, некоторым кажется, что они видят его в смертный час. Именно из-за этого знака на реке Иордан среди беспорядочной безумной толпы Креститель сказал одному человеку: «Это ты должен крестить меня, а просишь об обратном!» Тени, тени, тени светлые светлые св-ет-лые… «Еще!» — попросил Узеппе. «Еще, еще!» — передразнил Давиде, чувства которого начали притупляться. Он спросил с некоторым любопытством: «А ты их понимаешь, стихотворения эти?» «Нет», — откровенно признался Узеппе. «И тебе все равно нравится слушать?» «Да!» — простодушно ответил малыш. Давиде рассмеялся и заявил: «Хорошо, еще одно, последнее, но уже другого автора. Посмотрим… что-нибудь, похожее на твои, со словом „как“. Как… как… как», — произносил он, вспоминая. Голос его казался шутливым, но в нем проступали уже нотки усталости. «Как… Вот, вспомнил! Стихотворение называется „Комедия“, и в нем говорится о Рае!» Узеппе приготовился слушать, раскрыв рот. Он не думал, что можно писать стихи на эту тему! Как под лучом, который явлен зренью В разрыве туч, порой цветочный луг Сиял моим глазам, укрытым тенью, Так толпы светов я увидел вдруг, Залитые лучами огневыми, Не видя, чем так озарен их круг. [31] «Еще!» — осмелился попросить Узеппе. И свет предстал мне в образе потока, Струистый блеск, волшебною весной Вдоль берегов расцвеченный широко. [32] «Еще!» Давиде от усталости широко зевнул… «Нет, хватит! — твердо заявил он, потом спросил, повернув голову к Узеппе. — А ты веришь в Рай?» «В кого?» «В Рай!» «Я… не знаю». «По мне что рай, что ад, — сказал вдруг Давиде. — Я хочу, чтобы Бога не было. Хочу чтобы там ничего не было, иначе мне будет больно. Все вызывает у меня боль, и здесь, и там: я сам и другие… Я хочу, чтобы меня больше не было». «Ты что, болен?» — встревоженно спросил Узеппе. Действительно, бледность Давиде приобрела землистый оттенок, взгляд помутнел, как если бы у него начинался приступ какой-то болезни или, наоборот, он выходил из такого приступа. «Нет, мне просто хочется спать… это нормально». Узеппе слез со стула и участливо смотрел на Давиде своими голубыми глазами, окаймленными с обеих сторон беспорядочными вихрами, такими черными, что они казались влажными. |