Книга Дама из Долины, страница 31 – Кетиль Бьернстад

— Значит, Скииппагурра?

— Да.

Таня вынимает табак. «Тидеманн», красный. Самый крепкий. Я достаю свой. «Петтерёес», синий.

— Забавное название, — говорю я.

— Место тоже забавное, — говорит она. — Там имеют обыкновение останавливаться водители-дальнобойщики. По пути в другие места.

— Многие места можно назвать забавными. Но мы понимаем это, только когда уезжаем оттуда.

Тане явно не хочется говорить о забавных местах.

— Как могла твоя грустная музыка внушить мне столько надежд? — спрашивает она, пуская в воздух кольца дыма.

Я пожимаю плечами.

— В мире музыки счастье приносит страсть.

— Ты смеешься надо мной?

Я смотрю на нее. На ее мимолетную улыбку, в которой есть что-то от Ани.

— Нет. Я выразился немного высокопарно. А имел в виду только то, что Рахманинов был несчастлив, когда писал этот концерт. У Шопена тоже была не слишком сладкая жизнь. Да и Григу хватало неприятностей. Теперь понимаешь?

— Неприятностей всем хватает.

— Какие неприятности у жителей Скииппагурры?

— Грех. Который распространяется повсюду. Старикам это не нравится. Они считают, что мы начинаем трахаться уже в четырнадцать лет.

— А это правда?

— В отношении некоторых — да. А чем нам еще там заниматься?

Она смотрит мне в глаза:

— Только об этом никто не говорит. Да и что тут скажешь? Большинство молодых вообще ни о чем не говорит.

Я тоже принадлежу к их числу.

Мы оба смеемся. Я чувствую, что табак действует на меня. Я почти ничего не ел. Сердце начинает учащенно биться.

— И что же вы делаете?

— Ищем выход, если ты понимаешь, что я имею в виду. Или говорим о погоде, если не хотим выглядеть полными идиотами. Ты тоже хочешь поговорить о погоде? Мне до тошноты надоели такие разговоры.

— А о чем бы тебе хотелось поговорить?

— О музыке.

— Я с удовольствием.

— В музыке есть что-то странное, — говорит она.

— Что же это? — Я настораживаюсь. Вижу, что она вся напряглась.

Она долго выжидает. Делает себе новую самокрутку. Закуривает. Глубоко затягивается. Взгляд становится отсутствующим. Неожиданно я понимаю, что она курит вовсе не красный «Тидеманн».

— Музыка висит на самой верхушке дерева.

— Как это?

— Музыка — это запретный плод, — объясняет она. — Самый страшный из всех других грехов.

— Каких других?

— Яблока, например. Неужели ты не читал про Адама и Еву?

— Ты говоришь о совокуплении?

Она улыбается.

— И о нем тоже.

Таня рассказывает мне о своем детстве. Пока она говорит, за окном становится все светлее. Я вижу реку. На другом берегу уже Россия. Таня говорит на своем певучем диалекте. Неожиданно столкнувшись, звуки поднимаются до дисканта. Но голос звучит монотонно. Она настороже и старается не показывать своих чувств.

— Радио у нас не было, — рассказывает она. — Оно тоже считалось грехом. Делом рук дьявола. Но мой старший брат все-таки раздобыл себе приемник. Мы слушали передачи по ночам. Наверное, именно тогда я научилась не спать.

— И что же вы слушали?

— Бетховена. Сибелиуса. И того, кого ты играл, — Рак…

— Рахманинова.

— Да, верно. Мы слушали несколько русских радиостанций. Норвежские станции передавали только сообщения для рыбаков.

— Ты слушала классическую музыку?

— Да. Особенно фортепиано. Мне нравится звук фортепиано.

Она тоже глядит в окно. Уже почти рассвело.

— Научишь меня играть на рояле? — неожиданно спрашивает она. В ее взгляде я читаю мольбу и в то же время — расчет.

— Могу, — отвечаю я.

— Думаешь, у меня получится? Думаешь, я когда-нибудь смогу сыграть какую-нибудь из мелодий, которые ты играл вчера?

— Получится, если будешь заниматься. Каждый может научиться играть на рояле.

— Спасибо за эти слова. — Она удовлетворена.

Не знаю, сколько мы с ней так сидим. Сидим и оба смотрим в окно. Смотрим на холодную войну. На солнце, которое пробудет на небе еще несколько дней.

— Можно ли не сойти с ума от этих контрастов? — спрашиваю я. — От перехода от света к темноте. Так быстро.

— Темнота всегда наступает в одно и то же время, — объясняет она.

Только теперь я обращаю внимание на то, что она очень высокая. И много курит.

— Тебе надо поспать, — говорю я.

— А что с Сигрюн? — спрашивает она.

— А что с ней может быть?

— В нее все влюбляются. Хотя ей уже за тридцать. Как только она появляется в школе, парни убегают в уборную. Это даже смешно. Они придумывают себе разные болезни, лишь бы попасть к ней на прием. Ведь она наш врач.

— Да, бывают такие женщины, — соглашаюсь я. — Ее сестра тоже была такая. И ее племянница.

— Были? Они что, умерли?

— Да.

— Как страшно!

— Это длинная история. Оставим ее на другой раз.

— Как хочешь.

— Ты думаешь, что я влюблен в Сигрюн?

— Да.

— Почему ты так решила?

— Ты так на нее смотрел.

— Смотрел?

— Да, — смело говорит она. — Неужели не помнишь? Это было так явно. Ты был пьян. И все время смотрел на нее. Но хорошо играть тебе это не помешало. Потому что ты играл для нее. И потому что думал, будто ты трезвый.

— Вера горы передвигает, — смущенно говорю я.

— Правда? В твоей музыке было столько грусти!

— Я уже говорил, что произведения многих композиторов таят в себе грусть.

— Да, конечно.

— И нам это нравится.

Она сидит неподвижно и смотрит куда-то в пространство. Потом кивает, не слыша, что я сказал.

— Если я сейчас не усну, я сойду с ума, — говорю я.

— Тогда я ухожу. — Она решительно встает.

Мы стоим в дверях. Теперь из-за закрытых дверей не доносится ни звука. Похоже, что только мы двое сейчас не спим.

— Прикоснись ко мне, — просит она и засовывает мою руку себе под свитер.

Я повинуюсь.

— Ты уже загорелся, — говорит она. — Я видела по тебе, как ты загорался во время игры. Что тебя возбуждает?