Книга Пианисты, страница 55 – Кетиль Бьернстад

— О тебе она мне, во всяком случае, рассказала, — усмехается Аня.

— И что же она тебе рассказала?

— Что ты способный, восприимчивый, что тебе надо на время забыть о технике и сосредоточиться на выразительности.

— Сельма была бесподобна, — говорю я. — Она превзошла все мои ожидания.

— Как приятно, — говорит Аня и быстро пожимает мне руку. — Так и должно быть. Но теперь все будет гораздо серьезнее, правда?

— Она может говорить об одной части какой-нибудь сонаты Шопена, но кажется, что она говорит о жизни.

— Мне тоже так казалось. И, думаю, Ребекке тоже. Как, по-твоему, почему Ребекка так рано дебютировала? Понимала, что время поджимает?

Мы проходим мимо нашего дома. Оба косимся на окна Катрине. Они темные. Я не хочу, чтобы Ане было неприятно.

— Как бы там ни было, а время действительно поджимает, — говорю я.

Мы идем под летящим снегом. Мимо Мелума, вниз по холму к Эльвефарет. Я не могу придумать, о чем еще говорить.

— Как хорошо, что ты меня проводил, — говорит Аня.

Мне хочется сказать, что я не могу жить без нее. Вместо этого я говорю:

— Ты каждый день проходишь мимо меня.

— Как бы мне хотелось не ходить в школу! — вздыхает она.

— Да, я часто об этом думаю. Как у тебя хватает сил заниматься музыкой, когда ты приходишь из школы домой?

— А что делать? Надо. Через несколько месяцев я буду уже свободна.

— Но до концерта Равеля соль мажор осталось всего шесть недель.

Она косится на меня.

— Не напоминай мне об этом. Между прочим, что ты думаешь о моем дирижере, Мильтиадесе Каридисе? Ведь я никогда не ходила на концерты, — спрашивает она.

— Я знаю, что оркестр его любит, что он отличный дирижер, может быть, немного скучноватый. Он не будет давить на тебя.

— Не говори так. Я — семнадцатилетняя девчонка. А он — опытный грек. Я надеялась, что это будет Блумстедт. Не понимаю, почему Филармония решила от него избавиться?

— Новое всегда привлекает. И всякое такое. Не беспокойся. Каридис не хуже любого другого дирижера.

— Только бы он понимал, что делает. Понимал, что должен помогать мне.

Мы уже дошли до Эльвефарет.

— Наверное, тебе не стоит идти дальше, — быстро говорит Аня.

Я думаю о том, о чем она не подозревает, о том, что я обедал с ее матерью и многое знаю об их жизни, знаю, что Марианне хочет развестись с мужем, как только Ане исполнится восемнадцать.

— Почему твой отец так настроен против меня?

— Дело не в тебе, Аксель. — Она снова сжимает мне руку. — Он недолюбливает всех мальчиков. Он боится за меня. Ему подозрительны все, кто провожает меня домой.

— Он знает о Катрине?

— Не надо говорить о Катрине.

Мы стоим под уличным фонарем у последнего поворота. Волосы Ани намокли от снега. У меня, наверное, тоже, но я этого не чувствую. Я смотрю на ее лицо, на добрые, доверчивые глаза, которые всегда удивляют меня. Первый раз я замечаю, что она очень похудела. Стала еще худее, чем была раньше. Она быстро проводит рукой по моим волосам.

— Не сердись, — говорит она.

Я не могу удержаться.

— Я тебя люблю, — второй раз говорю я.

И целую ее в лоб, как и в прошлый раз.

— Не надо этого делать, — опять говорит она.

— Почему ты всегда так говоришь? — осторожно спрашиваю я, прижавшись губами к ее уху, как научился у Сельмы Люнге.

— Поцелуй — это благословение. И слова — тоже благословение. Я этого не стою.

— Что за глупости? Ты единственная чего-то стоишь!

Она отталкивает меня.

— Ты многого не знаешь, — говорит она, бежит и скрывается за поворотом.

Там я уже не могу ее видеть.

Дома меня ждет Катрине. Отец закрылся у себя в спальне и говорит по телефону. Ну и семейка, думаю я. Но Катрине ждет меня на кухне, она пьет чай и ест булочки, лицо у нее мрачное. Господи, через несколько месяцев мы все навсегда покинем этот дом, однако ни она, ни я еще не знаем, что с нами будет.

— Ты ее выслеживаешь? — мрачно спрашивает она у меня.

— Что ты имеешь в виду? Следила за нами в окно? Сидишь в темной комнате и шпионишь за мной?

— Так же, как ты шпионишь за Аней. Как трогательно! Стоишь на остановке и ждешь ее! Ты не оставляешь ей выбора.

— А ты?

Катрине настораживается.

— Что ты хочешь этим сказать? Она тебе что-нибудь говорила?

— Мы с Аней откровенны друг с другом.

— Тогда ты должен знать, что у нее дома серьезно не все в порядке.

Катрине плачет. Это так неожиданно, что я не знаю, что сказать. Я сажусь рядом с ней, обнимаю ее за плечи, это странно, но я научился этому у Сельмы Люнге.

— По-настоящему серьезно?

— Кто бы знал! — Катрине вытирает глаза, ей хочется поговорить.

— Мне тоже так кажется. Как думаешь, в чем там дело?

— В отце, конечно.

— В Человеке с карманным фонариком? — я готов откусить себе язык.

— Что ты сказал?

— Просто оговорился. В Бруре Скууге? Ведь мы говорим о хирурге?

— Она полностью в его власти.

— Ты вхожа в их дом. Тебе случалось быть вместе сразу с ними обоими?

— Нет, только с Аней. Я пыталась уговорить ее заниматься гандболом. Мы сидели у нее в комнате. Ты видел ее комнату? У нее над кроватью висит фотография отца и матери. И по обе стороны от нее портреты Баха и Бетховена. Понимаешь?

— Меня туда не допустили.

— Мы сидели и болтали минут тридцать, потом пришел ее отец.

— Что он хотел?

— Ничего. Хотел узнать, хорошо ли нам. Тогда я все поняла. Что он не доверяет мне. Катрине Виндинг, грешной подруге Ани. И поняла, что должна уйти.

— Точно так же было и со мной!

— Странно, что Аня даже не протестовала. Она словно считала, что это в порядке вещей.

— Вот именно!

— И я ушла. Меня, можно сказать, выставили за дверь. За это я и хотела отомстить на празднике у Ребекки.

— И тебе это отлично удалось.

— Глупости, все не так, как ты думаешь. Помни, Аня добра почти до глупости. Несмотря на школу, на общение с ровесниками, она живет в собственном, замкнутом мире, и нам нет в него доступа.

— Что ты пытаешься мне сказать?

— Что она живет под гипнозом. Только ради музыки.